Михаил Жигжитов - За ущельем Семи Волков
— Здесь! Он здесь! Живой! — шепчет Андрейка, еще сильнее налегая на снег. — Деда! Дедушка! Осип-бабай! Сейчас откопаю, потерпи.
Под большим комом показалась рукавица. До чего была знакома эта, из серой собачьей шкуры рукавица! Андрейка стянул с руки рукавицу и прижал к щеке теплую руку Самагира.
— Осип-бабай! — радостно закричал мальчик.
Андрейка изо всех сил навалился на большой ком снега. Наконец, он скатился в сторону, и в углублении между двух больших камней показалась голова и плечи Самагира.
— Осип-бабай, вставай! Дай я помогу тебе, — обхватив старого таежника за плечи, он приподнял его.
— Ондре… сынок… горячего чайку бы… — со стоном едва выговорил старик.
Андрейка осторожно очистил лицо старика от снега и земли.
— Ноет проклятущая рука… глотнуть бы горячего… Кисть левой руки, которую приподнял старик, болталась развернутая тыльной стороной.
Андрейка взглянул на руку, громко охнул, побледнел.
— Осип-бабай, как же будешь пить-то? — дрожащим голосом спросил Андрейка, потом справился с минутным испугом и начал уговаривать Самагира: — Ничего, бабай, ты самый крепкий и смелый охотник, такого, как ты, во всей тайге нет. Об этом знают все. Помнишь, как ты боролся с медведем? Ты его в тот раз зарезал, как поросенка! Помнишь?! А медведь-то какой был! О-о!
Мальчик быстро снял отцовский кушак и собрался забинтовать пострадавшую руку.
— Ондре, ты сперва поправь руку-то… поверни ее, суку неладную, на старое место, — посоветовал старик.
Андрейка снова растерялся, топчется, боясь притронуться к изуродованной руке.
— Осип-бабай, как же поверну-то? Тебе же больно будет. Я же каждый раз прошусь с тобой, — сквозь слезы упрекает мальчик, — разве тебе плохо со мной в лесу? Пугаю зверей, да? Шибко шумлю?..
— Нет, нет, ты молодец! Не жалей меня, Ондре, изо всей мочи тяни и поворачивай.
— Нет, бабай, это только доктор может, — уже твердым голосом возразил Андрейка.
— Эх, Ондре, спужался!.. Бабью жалость распустил. Ладно уж, делай по-своему.
Андрейка неумело забинтовал кушаком руку и осторожно подвесил ее на темляк.
— Вот теперь пойдем.
Самагир с помощью Андрейки поднялся на ноги, сделал два-три шага и плюхнулся на снег. Застонал, заскрежетал от боли и бессилия зубами.
— Не-е, Ондре, ты зря вернул меня из Страны Предков. Пропал Оська Самагир, пропал.
Некоторое время Андрейка стоял перед стариком в оцепенении, потом выхватил из поняги топор, подбежал к черному обуглившемуся пню, отрубил от него чурку, расколол ее на поленья, настрогал щепок и быстро развел костер. Смолистые дрова, шумно потрескивая, весело разгорались. На темно-медном лице Самагира появилась довольная улыбка.
— Моя-то наука не пропала даром, — сказал он, кивнув в сторону костра. — Ондре, чайник-то в куле, там же и заварку найдешь.
Вскоре на березовом тагане висел черный чайник и весело фыркал своим измятым носиком.
Андрейка налил кружку горячего чая и поднес Самагиру. Старый эвенк быстро опорожнил кружку и дрожащей рукой протянул ее мальчику. Андрейка снова налил, порылся за пазухой и вынул сверток, из которого достал мяса и большой ломоть хлеба.
— Случаем, мясо-то не Чолбонкино?
— Не-е, бабай, как можно есть Чолбонкино мясо. Ведь жалко Чолбонку-то.
— Она бы меня отыскала… Бродила бы тут, пока не ухлопали ее.
— А мы, Осип-бабай, другую Чолбонку вырастим.
Старый охотник окинул мальчика ласковым взглядом.
— Ты у меня заместо сына Володьки. — Самагир хотел еще что-то сказать, но закашлялся. В узких с красными прожилками глазах его сверкнули искорки радости и надежды.
ГЛАВА 4
Андрейке долго пришлось упрашивать, чтоб заставить упрямого старика лечь на его лыжи. И теперь он тянет за собой тяжелую поклажу.
На темном небе поблескивали звезды. Как-то вечером Осип-бабай говорил, что это богиня Бугады зажигает свечи, чтоб хищники не пожрали беззащитных копытных. Забавный бабай, разве могут быть на небе боги, богини и свечи. Андрейка тогда чуть не рассмеялся, но побоялся обидеть старика.
Вдруг, где-то совсем рядом, у ущелья Семи Волков, протяжно завыл волк, потом второй, третий. Андрейке стало жутко, волосы на голове стали дыбом, по телу пробежала дрожь.
— Ондрюха, ты пальни вверх? — посоветовал Самагир.
Андрейка быстро вскинул свой дробовик и нажал на курок. Из ствола вылетел огонек, раздался оглушительный гул, который покатился по горам Баян-Улы и затих в дебрях за перевалом.
Волки замолчали. Андрейка повеселел.
— Осип-бабай, волки-то меня тоже боятся!
— Э, паря, ты же грозный мужик-то, оборужен как надо!
От пещеры Покойников почти до самого ущелья Семи Волков дорога идет под гору, поэтому лыжи легко скользят по утоптанной дороге. А там пойдет подъем на гриву. Андрейка все это хорошо знает, поэтому приберегает силы.
— Бабай, тебе не больно?
— Э, паря, пошто больно-то будет, везешь как по маслу.
Андрейка облегченно вздохнул. Перебросил лямку на другое плечо, потянул дальше.
Тайга, как огромный, добродушный зверь, тихо дремлет и сквозь дрему прищуренными глазами следит за Андрейкой. Нет-нет да подмигнет и тихо шепчет ему: «Не сдавайся, парень, тяни».
Хороша тайга даже в полумраке ночи: деревья, смутно выступая, движутся одно за другим мимо Андрейки. Они сейчас походят на богатыря Ерноуля с его суровыми воинами из воинственной легенды деда Самагира. Эвон, из-за поворота навстречу идет матерый медведь; все ближе, ближе, а когда поравнялся — оказался обуглившимся пнем, торчит он из снега, качает кривыми лапами-сучьями. Вот несется куда-то вдаль черный дракон, а рядом сгорбилась баба-яга.
Все-то в этой таежной ночи загадочно, таинственно, все предметы, принимая формы страшных чудовищ, наполняют Андрейкину душу тревожным волнением и ожиданием чего-то необыкновенного, страшного.
— Сынок, запали-ка трубку — все легче будет на душе.
Андрейка долго и неумело набивает трубку терпким табаком-самосадом, зажигает несколько раз, но спички быстро гаснут на ветру. «Надо спрятаться от ветра», — подумал мальчик и прилег рядом с Осипом; наконец зажег трубку, глотнул дыму, захлебнулся, закашлялся.
— На, бабай, кури… А почему говоришь легче на душе?
Самагир долго не отвечает, жадно сосет трубку и мычит что-то, не разберешь. Потом выдавил:
— Чимиту-то спужаю… может снова рехнуться… она же долго болела. Вот и болит у меня душа, жалко ведь ее, бедняжку.
Наконец Андрейка дотянул до подъема на гриву.
— Э, паря, тебе теперь не утянуть меня… бросай и беги за народом.
