Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама

Если когда-либо существовал человек, силой, радостной энергией и кряжистостью схожий с дубом, то таким человеком был Хепсиба Адаме — странствующий торговец. С другой стороны, он чем-то смахивал на Лихого Вояку. Он принадлежал к разряду тех жизнерадостных существ, с которыми одинаково приятно иметь дело и друзьям, и врагам. Он был плотнее Анри и на полголовы ниже. У него были широкие плечи, крепко сбитое тело, круглое, как яблоко, и почти такое же румяное лицо со следами невзгод и сражений, которые, однако, не только не портили лицо Хепсибы, но, напротив, подчеркивали его живость и добродушную смешливость его лучистых глаз. Шляпы Хепсиба не носил, и макушка его была голая как колено. За этим украшением, как называл его Хепсиба, на затылке буйно росли густые рыжие волосы, завивающиеся на концах; дав волю воображению, их обладателя можно было принять за бритоголового монаха, объявившего непримиримую войну приверженцам Сатаны.

Когда утихло первое волнение встречи, Катерина на несколько шагов отошла от своего разудалого братца и внимательно оглядела его. Ее глаза светились любовью, но вместе с тем в них читался вопрос, который она не замедлила облечь в слова.

— Хепсиба, у меня дух захватывает от радости. Но я вижу и то, что ты не сдержал данного мне обещания и не перестал ввязываться в драки: ухо у тебя порвано, нос сломан, над глазом шрам, которого не было два года назад!

Обветренное лицо Хепсибы расплылось в улыбке.

— Не могу сказать того же про твой нос, Катерина, — он с каждым годом становится все изящней, — отвечал брат. — Но если какой-нибудь голландец проедется по нему свиным окороком, как это приключилось со мной во время небольшого поединка в Олбани, то, признаться, даже уцелев, он изрядно покривится. Ну а что до уха, то чего же прикажешь ожидать от француза — кроме твоего добряка мужа, разумеется, — когда вместо рук, которыми для драки наделил его Господь, он так и норовит пустить в ход зубы? Порез на лице — пустячный след от ножа одного онейды: он впал в досадное заблуждение и решил, будто я надул его, чего не было, провалиться мне на этом месте! Что еще? Больше ты ничего не заметила?

— Твоя лысина, Хепсиба, стала больше. Прямо чудо, какая она ровная и круглая.

— Просто-напросто, сестрица, мы обменялись любезностями с цирюльником-сенекой. Я отдал ему свой нож и топорище, а он повыдергивал мне волосы на индейский манер. Пока эта заплата на макушке была неровной, точно бляха воска с оплывшей свечи, она меня чертовски раздражала, ну а теперь ее подровняли, и она мне даже нравится.

— Когда ты смеялся, я заметила, что у тебя недостает зуба.

— Всего-навсего вторая порция щедрот голландца. Бог милует меня, но видела бы ты, как дерется этот голландец из Олбани!

— А твоя одежда! — сказала Катерина, наконец добираясь до самого главного, по ее мнению. — Ты выглядишь так, словно с тобой поиграл медведь. Хепсиба, что-нибудь случилось поблизости от нашего дома?

— Сущий пустяк, сестрица. В нескольких милях отсюда я наткнулся на компанию французишек, которые заявили, что я забрался слишком далеко от Новой Англии, и вознамерились повернуть меня восвояси. Но это ерунда, сущая ерунда. А вот мне стыдно за тебя, Катерина: ведь ты не заметила самого важного.

— И что же это такое?

— Мой желудок, — объявил Хепсиба, сплетя пальцы под весьма внушительным животом. — Как видишь, он совсем провалился и съежился. Он так слипся, что давит мне на хребет. Так истощал и усох, что стал не больше желудка знатной дамы. От недостатка пищи он сжался, сократился, сморщился — наконец, начисто пропал, растаял! И если я сейчас же не поем…

Конец этих сетований заглушил смех Катерины, и ее ладонь легла на губы брата.

— Милый Хеппи! Как всегда, голоден! О, тебя ничто не изменит! Мы сядем ужинать, как только разведем огонь и из трубы повалит дым. Как я счастлива, что ты вернулся!

— Я тоже, — сказал Анри, наконец-то ему удалось вставить слово.

Джимс изо всех сил дергал за рукав своего блудного дядюшку и тянул его туда, где бросил ружье: Хепсиба был его кумиром, величайшим героем на свете.

Когда они ушли, лицо Катерины стало серьезным.

— За Джимсом теперь нужен глаз да глаз, Анри, — предупредила она мужа. — Тебе известны поразительное безрассудство и легкомыслие Хепсибы. Он неистощим на разные фокусы и затеи, соблазнительные для мальчишек. Их-то я и боюсь.

Анри только улыбнулся. Он почитал подарком судьбы возможность поучиться» разным фокусам»у такого человека, как Хепсиба Адаме.

Тут Катерина увидела над высокой каменной трубой дома струйку дыма.

— Хепсиба уже развел огонь, — сказала она.

Когда через широкую двустворчатую дверь они вошли на кухню, Анри удовлетворенно вздохнул, а Катерина вскрикнула от неожиданности. Большую — тридцать футов в длину и двадцать в ширину — кухню освещали последние лучи угасающего дня и розовый отблеск пылающего в огромном очаге против самой двери полена и целой кучи кленовых углей. Таким очагом не могло похвастаться и самое роскошное поместье на берегах Ришелье. На его кладку Анри потратил целый месяц. Пока он строил дом, Катерина и Джимс жили у его тетки в Труа-Ривьер; и когда Катерина впервые увидела этот очаг, то она вошла в него, даже не наклонив головы. Его ширина не уступала высоте, у обеих его стен Анри поставил скамейки. Над скамейками вбил крюки для своих ружей, а в самой стене устроил несколько ящичков для трубок и табака. Еще глубже, но опять-таки там, куда не доходили дым и копоть, были вбиты крюки для сокровищ Катерины: котлов, чайников, сковород. Таким образом, очаг сам служил миниатюрной кухней, уютным уголком, где можно коротать вьюжные зимние вечера. Сложности с доставкой топлива, которые сперва несколько испугали Катерину, нисколько не тревожили Анри. Зимой он приволакивал бревна по шесть футов длиной и по два в обхвате; на роликах перекатывал их в топку, клал вниз полено побольше и, привалив его двумя-тремя поленьями меньшего размера, обеспечивал себя огнем на целые сутки. Такая процедура избавляла его от колки дров.

Катерину приятно удивил и обрадовал оживший очаг и встретивший их аромат жаркого. Она с детства помнила, что брат любил похвастаться своими редкими кулинарными способностями, и нисколько не сомневалась в том, что сегодня он занялся любимым делом, как только вошел в дом. Полдюжины цепей свисало с креплений в толстой дубовой перекладине футах в семи над огнем; на них были подвешены кипящие котлы и чайники; их свинцовые крышки весело пританцовывали над напором пара и бурлящей воды, которая напевала игривую, приятную на слух мелодию. Анри всегда любил неугомонную перекличку котлов и котелков — веселых предвестников ужина, но особый восторг у него вызвал огромный олень, которого Хепсиба повесил жариться над огнем, пренебрегая голландской печью — предметом особой гордости Катерины — и заменив новомодное хозяйственное изобретение примитивным устройством из привязанной к деревянному гвоздю в потолке прочной пеньковой веревки. Оленья туша поворачивалась над огнем, а сок с нее стекал в стоящий внизу противень. Катерина и Анри смотрели, как висящий над огнем олень медленно поворачивался, словно под действием невидимых рук, и золотистая корочка говорила о том, что Хепсиба внимательно следил, чтобы ни один дюйм мяса не остался непрожаренным.