Михаил Козаков - Солдаты невидимых сражений
— Узнаю пролетарского якобинца, — с улыбкой произнес Ленин. — Кстати, о стрелах врагов я тоже подумывал. Разговор с вами у меня, как вы помните, намечен на послезавтра. А вот гроза надоумила — решил позвонить. Не ошибся?
— Нет, Владимир Ильич. Обстановка такая, что не до сна.
— А знаете, я тоже с вами пооткровенничаю: и мне не спится. И коль уж такое совпадение, и коль мы с вами такие ненормальные люди, приезжайте-ка прямо сейчас, а?
— Хорошо, — обрадованно сказал Дзержинский, — выезжаю немедленно.
— Впрочем, гляньте-ка в окно. Видите?
— Вижу, — ответил Дзержинский. — Гроза возвращается.
— И не ослабла, напротив, кажется, стала еще злей.
— Владимир Ильич, а помните: «Будет буря, мы поспорим…» Это же ваше любимое…
— Э, батенька, вы снова бьете меня моим же оружием? Тогда сдаюсь. Жду.
Дзержинский повесил трубку, бережно сложил газеты, убрал их на прежнее место и вызвал машину.
Спустя пять минут автомобиль с выключенными фарами вырвался к Лубянской площади. Молнии озаряли мчавшуюся по безлюдным улицам машину.
Автомобиль миновал Манеж и остановился у Троицких ворот. Дождь ручьями стекал с высокой стены.
— Кто едет? — спросил часовой в мокром капюшоне, плотно надвинутом на голову.
— Дзержинский, — сказал Феликс Эдмундович, протягивая пропуск.
Часовой взял под козырек. Машина въехала в Кремль.
Казалось, все молнии, что теперь беспрестанно, будто одна от другой, рождались в небе, облюбовали себе мишенью кремлевский холм. Земля вздрагивала от раскатов грома.
Дзержинский вышел из машины и, не закрываясь рукой от ливня, остановился, взглянул на окна третьего этажа того здания, в котором размещался Совнарком.
В одном окне горел свет. И оно, это окно, так отчетливо, смело и ясно смотрело в мир, что даже огненное пекло молний не могло совладать с этим светом.
Поднимаясь наверх, в кабинет Ленина, Дзержинский дважды останавливался на неширокой лестнице с крутыми ступенями: не потому, что утомился (выносливости ему было не занимать), а потому, что его мучил кашель. В горле предательски першило, в легких, вдохнувших на улице сырой воздух, покалывало, и Дзержинский, останавливаясь, старался откашляться. Он знал, что если будет кашлять во время встречи с Ильичей, Ильич неизбежно потребует, чтобы он, Дзержинский, немедленно занялся лечением. Дзержинский же вовсе не хотел к тем многочисленным заботам, которые лежали на плечах Ленина, добавить еще и заботу о своем здоровье, И потому он плотно зажимал рот, чтобы звуки сухого, стреляющего кашля не донеслись до кабинета, в котором его ждал Ленин.
Так он и вошел в кабинет — с крепко стиснутыми губами, распрямив слегка сгорбленную спину, подтянутый и бодрый, всем своим видом показывая, что он совершенно здоров.
Владимир Ильич встал из-за стола и стремительно сделал навстречу Дзержинскому те несколько шагов, которые позволял сделать его небольшой кабинет. Чуть раскосые, с веселым оптимистичным прищуром глаза Ленина осветились радостью и доверием, а ударившая в окна вспышка подчеркнула именно такое выражение его взгляда. И это так светло отозвалось в сердце Дзержинского, что он улыбнулся. Это была, пожалуй, первая улыбка на его лице за целые сутки.
— Без плаща… Да вы промокли, — укоризненно, с теми интонациями, которые обычно бывают свойственны отцу в разговоре с сыном, сказал Ленин, притронувшись ладонью к гимнастерке Дзержинского.
— Не беда, — отозвался Дзержинский, крепко пожимая руку Ленину, но его слова тут же заглушил трескучий, как взрыв снаряда, гром.
Ленин переждал, пока многоголосое эхо грома откатится от окон и стихнет. Он не сводил испытующих глаз с Дзержинского, словно желая уличить его в безвинной ребячьей хитрости.
— Не приняли ли вы май за июль, уважаемый, грозный и ничегошеньки о себе не думающий председатель? Вот, извольте взглянуть на календарь. — И, видя, что Дзержинский собирается что-то сказать в свое оправдание, быстро, с оттенком непререкаемости добавил: — Простуда вам, дорогой Феликс Эдмундович, абсолютнейше противопоказана.
— Владимир Ильич, — взмолился Дзержинский, — сколько разговоров о моем здоровье, честное слово, есть дела поважнее!
— А кашель там, на лестнице? У меня хороший слух, милейший Феликс Эдмундович. И да будет вам известно… Нет, нет, извольте выслушать до конца, — не давая себя перебивать, стремительно заговорил он, — да будет вам известно, раз и навсегда, что ваше здоровье — это не только ваша личная собственность, — это прежде всего собственность партии.
— Согласен, Владимир Ильич, но ради бога не беспокойтесь, я чувствую себя великолепно, — сказал Дзержинский, усаживаясь в кресло.
Ленин сел вслед за Дзержинским, но не на тот стул, на котором обычно сидел, а в кресло у приставного столика. Он оперся щекой о ладонь и, пристально глядя на нахмуренного, сосредоточенного Дзержинского, неожиданно забросал его веселыми вопросами.
— Что, не по нраву мои нотации? Жалеете уже, что напросились на встречу?
Дзержинский, понимая, что Ленин говорит все это с легкой иронией, адресованной самому себе, ответил кивком: мол, согласен с такими предположениями, ибо они не более чем шутка.
Ленин посмотрел в окно. Молнии с прежним неистовством устремились к спящей еще земле.
— Как все это символично, — задумчиво сказал Ленин, оборачиваясь к Дзержинскому. — И знаете, такие совпадения бывают разве только в театре, но что поделаешь: история тоже любит разыгрывать и свои драмы, и свои комедии. Представьте, нынешняя гроза, невероятно упорная и затяжная, совпала с грозой, да, да, в самом буквальном смысле, с грозой в атмосфере нашей общественно-политической жизни.
Ленин приблизился к большой карге, висевшей на стене. Подошел и Дзержинский.
— За последнее время, Феликс Эдмундович, политическая атмосфера тоже сгустилась. Высадка японцев, мятеж чехословаков. Не сегодня-завтра можно ожидать, что англо-французы потребуют: либо воюйте с Германией, либо…
— Они очень любят всевозможные ультиматумы, — сказал Дзержинский. — И вряд ли нам стоит реагировать на подобные угрозы.
— Но учитывать надо, — сказал Ленин. — Конечно, если ультиматум такого рода они все же предъявят, мы ответим отказом, ибо легче справиться с японским продвижением на Дальнем Востоке, чем с нашествием германцев на Питер, Москву и на большую часть Европейской России.
— Значит, во внешней политике по-прежнему следует придерживаться осторожного курса?
— Да, — твердо и убежденно ответил Ленин, — общим лозунгом внешней политики остается: лавировать, выжидать, продолжая изо всех сил нашу военную подготовку. Да, я заранее предвижу, — все более горячась, вновь заговорил Ленин, будто обращался к невидимым противникам, — я заранее предвижу, какие вопли, какие потоки гнусной клеветы обрушатся на нас за то, что мы идем своим, единственно верным путем. Левые эсеры по-прежнему вопят: «К оружию!», требуя воевать с немцами. Они вкупе с левыми коммунистами готовы идти на утрату Советской власти ради своей авантюры. Но их крики — верх тупоумия и самой жалкой, презренной псевдореволюционной фразы.
