Дымовая завеса - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Я-то, Блинов, думал, что Лескина и этого парня, найденного на дороге, придушил Снегирев, — больно уж на его железную руку похоже, отпечаточки соответственные остались, а оказывается — не Снегирев это, — Балакирев снова вздохнул, выразительно поглядел на красные руки Мякиша.
Мякиш ответил незрячим чужим взглядом, поджал губы, словно бы хотел сказать: «Заранее клеишь дело, гражданин начальник? Ну, давай, клей-клей, шей-шей, хоть и не твоя это забота», — но ничего не сказал, приподнялся только. Балакирев его осадил:
— Проявляйте благоразумие, Блинов. Рано вставать еще. Сидите! — прислушался к тому, что творится на улице.
На улице было тихо. Балакирев стволом пистолета копнул денежную кучу, подумал: денежки-то в обращении в основном тут, в землянке, были. Слишком уж захватаны рыбными руками, — выносили отсюда другие деньги, а эти, рассовав по карманам, держали на всякий случай, каждый свою долю. Играли, просаживая друг другу то сто, то двести рублей, просаживали по шестьсот и по восемьсот, а затем, через день, через два, через пять, через неделю, возвращали их в игре назад.
— Сколько тут? — спросил Балакирев.
Мякиша вопрос не интересовал, он опустился на ящик, сунул руку в нутро и ухватил пальцами бутылку. Чирей покосился на пистолет, на деньги, сжал глаза в узкие щелочки:
— Девятьсот.
— Богато живете! — восхитился Балакирев.
— Не жалуемся! — бросил Чирей.
Мякиш сунул руку в ящик, попытался вытащить бутылку. Бутылка не вылезала из клетушки, мешала прочная, укрепленная жестяным ремешком планка. Мякиш, шумно вздохнув и прокатив в груди пустую тачку — слишком громко у него все получалось, много звуков, и все оглушают, подцепил пальцами планку, нажал, и планка легко, будто гнилая, переломилась. Также легко порвал жестяный ремешок, выдернул из ящика бутылку. Оценивающе посмотрел на Балакирева и подкинул коньяк в руке — увесистая штука!
— Ну что, капитан… как там тебя по фамилии, по родителям, по батюшке, будь ты неладен? Извини, запамятовал. Выпьем?
— Не пью, — Балакирев следил за бутылкой: удобный снаряд в руках Мякиша, — если пустит — не только Балакирева прошибет насквозь — вынесет стенку землянки. Сжал зубы — он каждой своей косточкой ощутил в этот момент бутылку, была и на этот счет у него практика — еще раз ковырнул пистолетом ворох денег — на эту сумму можно приобрести много коньяка. Не спуская глаз с Мякиша, поднял одну купюру, понюхал — да, действительно пахнет рыбой, дымом, копчеными хвостами, маслом, иные за эту бумажку полмесяца горбятся, ночей не спят, если израсходуют не по назначению, а эти? — он сжал покрепче рукоять своего старого пистолета.
Мякиш еще раз подкинул бутылку, поймал, примерился и быстро, железно клацнув зубами, скусил с нее металлическую нахлобучку вместе с пластмассовой нарядно-светлой пробкой, выплюнул. Стакан стоял рядом с ним. Потянулся бутылкой к стакану.
— А я выпью, капитан. И тебе, Чирей, советую. Там, куда мы пойдем по воле этого вот… свободного гражданина, — Мякиш подбородком указал на Балакирева, щеки его колыхнулись, — там коньяка не дают. Почему-то не подносят.
Налил себе полный стакан, лихо, с каким-то изящным вывертом руки — не верилось, что у этого слона может быть хотя бы один изящный жест, опрокинул стакан в рот, пропустил коньяк в себя махом, одним глотком.
Потом перевернул стакан и со сладким выражением на лице чмокнул его в донышко.
— Спасибо, родимый, за верную службу, — что-то в лице Мякиша вновь поползло, выцветшие глазки, только что смотревшие умно, трезво и зло, покрылись влажной пленкой — Мякиш был еще и сентиментальным, тяжелый подбородок отвис, словно Мякишу трудно было держать свое лицо в сборе. Мякиш колыхнулся своим грузным телом, запрокинул голову назад, заревел: — Лишь толька-а па-адснежник распустится в сро-ок, лишь только па-адымутся вешние гро-озы-ы-ы, на белых ствола-ах наливается-а-а со-ок, то плачуть березы, то плачуть бе-резы-ы-ы…
Он оборвал песню махом, остро, холодно и осуждающе глянул на Балакирева, и тот понял: ревет, Ваньку валяет, а сам лихорадочно соображает — как быть, где же выход, как сбить этого мента, чем прикнокать, чем приколоть к стенке, как прорвать кольцо, обжавшее распадок, и уйти. Только бы вырваться отсюда, только бы выскользнуть из-под «опеки», а там он зароется в землю, навалит на себя камней, словно на покойника, — и хрен кто его найдет. Ни одна собака! Балакирев снова приподнял ствол пистолета, вид у него сделался далеким, скучающим: ровно бы и не прочитал Мякишевы мысли.
Мякиш облизал языком губы, налил еще один стакан коньяка, полный, навалился на Чирья:
— Ты чего не пьешь? Пей, кому сказали!
— Не командуй! — огрызнулся Чирей, приподнял под собою ящик и вместе с ним еще дальше отодвинулся от Мякиша. — Откомандовался!
— Эх ты! — горько выдохнул Мякиш. — Вон куда тебя повело! Еще сорок минут назад ты был другим… Л-ладно! — резким движением опрокинул стакан в себя, одним глотком загнал коньяк в брюхо, сощурился, и Балакирев почувствовал: сейчас запустит в него стаканом.
Палец, лежавший на спусковом крючке пистолета, сам по себе нажал на нагретый металл, одолел так называемый «свободный ход». «Не дури, Мякиш!» — хотел было сказать Балакирев, но не успел — распахнулась дверь землянки, на пороге появился Галахов.
Мякиш медленно перевернул стакан донышком вверх, послюнявил губами его «попку».
— Спасибо, родимый! Верно службу служишь, не то что некоторые, — бросил взгляд на Чирья.
— Какие новости, старший лейтенант? — спросил Балакирев.
— Есть ракета!
Значит, связников взяли. Конец операции.
— Позови мне Крутова, — попросил Балакирев, не поворачивая головы, — он не выпускал из взгляда Мякиша, который вхолостую жевал губами, словно бы чем-то вкусным заедал коньяк, оценивающе поглядывал на капитана, переводил взгляд на старшего лейтенанта, снова смотрел на капитана, мокрые, в коньяке, губы его шевелились немо, в животе начало что-то поуркивать, глухо, будто бурчал далекий гром и собиралась гроза, — желудок его с удовольствием принял напиток.
Галахов беззвучно толкнул дверь землянки и соскользнул в темноту. Послышался его голос:
— Крутов, к капитану!
Мякиш поник — выходит, кольцо не прорвать. Даже если он перекидает все бутылки из коньячного ящика и просадит весь пороховой запас, имеющийся в землянке. На шее у него запрыгала бугристая жила, спускающаяся своим корнем в разъем ключиц, красные руки побурели, сделались неловкими, перестали слушаться хозяина. Балакирев скосил глаза и неожиданно увидел по другую сторону порога, почти у себя за спиной стоящего лисенка, рыжего, словно костерный огонь, со слабо осветленной беличьей грудкой, пышным мохеровым хвостом и мягким черным яблочком носа. Хвост у лисенка был
