Яков Наумов - Двуликий Янус
— Так я и думал. Кажется, концы сходятся с концами.
— Что вы думали? — изумился Виктор. — Какие еще «концы»?
— Ну, может, не совсем еще сходятся, но около этого. Думаю, что в самое ближайшее время я смогу более или менее точно указать, под какой личиной скрывается «Зеро».
— Можете указать? Но откуда? Каким образом? Что-то вы темните, товарищ начальник!
— Темню? Возможно.
— Кирилл Петрович, я вас не понимаю: почему я утратил ваше доверие? — обиделся Виктор.
— Чудак ты человек. «Утратил доверие»! Но к чему спешить, пока не все ясно?
— А все-таки? — настаивал Горюнов.
— Все-таки? Слушай. Менатян, которого наши товарищи потеряли, имел встречу с человеком, находящимся в поле нашего зрения. Полагаю, с тем, под чьей личиной скрывается «Зеро». Вот; так.
Виктор ничего не мог понять.
— Ой, товарищ майор, снова темните. С кем еще встречался Менатян?
— Виктор, Виктор, — хитро улыбнулся Скворецкий, — не будь любопытной Варварой. Потерпи еще.
Горюнов явно был неудовлетворен, но большего в тот день от Кирилла Петровича не добился.
…В тот же вечер на квартиру Костюковых к Борису Малявкину явился гость. Это был Менатян. Борис, который со дня отъезда Осетрова опять изнывал от безделья, вел себя при встрече подчеркнуто настороженно. Такой была определена линия его поведения Скворецким и Горюновым. Они предупредили Бориса, что следует ждать нового представителя абвера, и Малявкин ждал, ждал терпеливо, но до чего нелегко давалось ему это ожидание! В самом деле, сколько уже прошло времени, как он, Борис Малявкин, сиднем сидит в пустой квартире, и тратит даром время. Борис теперь с ужасом вспоминал недавнее прошлое: неужели это он, Малявкин, советский человек, комсомолец, оказался в стане врагов, среди фашистов, выполнял их задания? Чудовищно!.. Но — было, было.
Сейчас, когда столько было пережито, выстрадано, передумано, все помыслы Малявкина были сосредоточены на одном: делает ли он все нужное и возможное, чтобы искупить тяжкие преступления, загладить свою вину перед Родиной, правильный ли путь он избрал?
Когда он встречался с чекистами, беседовал с ними, все казалось ясным, сомнения исчезали. Да, путь избран правильно. Здесь, на этом участке борьбы с фашизмом, он может принести наибольшую пользу. Но стоило остаться одному — а он большую часть времени проводил в одиночестве, Горюнова видел теперь изредка, — как вновь обуревали сомнения: не лучше ли, не правильнее ли уйти на фронт? С автоматом, с винтовкой в руках бить гитлеровскую нечисть, кровью смыть собственное преступление, свой позор…
Малявкин превосходно понимал, что от него мало что зависит, и все же как-то поделился своими мыслями и сомнениями с Кириллом Петровичем. Внимательно выслушав Бориса, майор зло прищурился:
— Говоришь, смыть кровью свою вину? Ишь ты! А у нас, по-твоему, дело мирное, бескровное?
— Нет, — начал было Малявкин, — так я не думаю, но…
— Лучше помолчи, — нахмурился Скворецкий, — не перебивай! И у нас — кровь. Большая кровь. Каждый день гибнут люди, советские люди, гибнут чекисты в борьбе с невидимым, тайным врагом. И враг этот, действующий в одиночку в нашем тылу, зачастую опаснее целых дивизий. Не обезвредь его вовремя, и потери могут быть неисчислимы.
— Да я понимаю, — неуверенно сказал Малявкин. — Все понимаю, просто мне казалось…
— Ничего ты не понимаешь! — резко оборвал Кирилл Петрович. — Ему, видите ли, казалось… Нет, голубчик, ты еще не понял, что сведения, похищенные шпионом, диверсия, совершенная вражеским агентом, стоят зачастую жизни тысячам наших воинов, тысячам тружеников в тылу. Тысячам! Ты это можешь понять? Могут быть провалены планы нашего наступления на фронте, могут остановиться фабрики, заводы… А убийства советских людей? Э, да что говорить… — Он с горечью махнул рукой. — Нет, дело наше — благородное, необходимое, но — тяжкое. Ох, какое тяжкое! В темноте, в тайне, во мраке. Иначе врага, действующего исподтишка, под личиной, на невидимом фронте, не разоблачишь, не обезвредишь. Вот что пойми, дорогой ты мой…
— Кирилл Петрович, товарищ майор! — взмолился Малявкин. — Все я понимаю. Я же о другом. Мое-то, какое мое место в вашей работе, в борьбе? Сижу сложа руки, ничего не делаю, вот что меня мучает.
— А твоя задача до поры до времени как раз в том и состояла, чтобы сидеть сложа руки, — возразил майор. — Пойми, ты сейчас в фокусе внимания абвера, разведка врага делает на тебя ставку, с твоей помощью намерена вести против нас свою смертную игру, и, пока все ходы врага в этой игре не разгаданы, пока враг до конца не раскрыт, твое место здесь, у Костюковых. Понял? А уж тут, бывает, и без дела приходится порой посидеть. Только безделье это — кажущееся. Оно — составная часть игры: кто кого… Малейший просчет, и гибель может оказаться неминуемой. Твоя гибель — и провал всего дела. Так что горячку пороть нечего.
На протяжении нескольких дней после этого разговора Малявкин чувствовал себя поспокойнее, но потом прежние сомнения охватили его с новой силой. И опять он казнился, не спал ночами. Тут-то и появился Менатян. Он пришел под вечер, когда мать и дочь Костюковы были еще на фабрике и Борис сидел дома в полном одиночестве. Менатян тихо, условленным еще с Осетровым стуком, постучал в дверь и, когда Борис открыл, назвал пароль.
Малявкин, хотя и ждал этого визита, на мгновение замешкался, но тут же произнес отзыв. Менатян, посматривая на Малявкина исподлобья, представился:
— Геворкян.
— Задворный, — отозвался Борис и широко распахнул дверь. — Проходите. Я уж заждался.
В отличие от Осетрова, Геворкян-Менатян держал себя сухо, ни в какие посторонние разговоры не пускался. Сразу же он учинил Малявкину форменный допрос: что? Как? Где? Что Малявкин делает? Как существует? Где рация? В порядке ли? Рация — вот что больше всего интересовало и этого представителя абвера.
Борис отвечал зло, с раздражением. Опять, как и Осетрову, он повторял, что положение его не из легких, что оставаться ему все в одной и той же роли делается с каждым днем труднее и труднее.
— Не понимаю, — взволнованно говорил Борис, — до вас приезжали: расспросы, допросы. Теперь — вы. А мне-то каково?
— Да ты что! — не выдержал Менатян. — Знал ведь, на что идешь. Не на пикник сюда приехал, не на увеселительную прогулку. И потом, что значит: до меня приезжали? Кто? Зачем мне об этом рассказываешь?
Малявкин решил, что, пожалуй, сболтнул лишнее: может, этому Геворкяну и не следовало говорить про Осетрова, кто их знает?
— Да нет, — сказал он, — это я так, к слову. Просто мне надоели расспросы, и я хочу знать толком, ради какого дьявола здесь торчу, рискуя собственной шкурой и ничего не делая?
