Виталий Мелентьев - Одни сутки войны
Наблюдатель доложил Маракуше, что, по-видимому, противнику привезли обед — в его ближнем тылу замечено мелькание пилоток. На передовой немцы ходили только в касках.
«Даже ветер сменился, — злился Маракуша, — и не услышишь ничего».
Такие же доклады стали поступать и с боковых наблюдательных пунктов, и от пехоты. Все работали четко. Ни к чему не придерешься, а недовольство оставалось.
Вот наконец наблюдатели сообщили, что движение в тылу противника прекратилось, соседи видели, как уехали полевые кухни. Маракуша приказал дать сигнал «приготовиться». В стороне от взлобка ударил крупнокалиберный пулемет. Ленивые на излете трассы его очередей перелетали немецкую передовую и вгрызались в землю возле одного из немецких дзотов. Минуты через три дзот ответил двумя очередями — и все смолкло. Так было много дней подряд, и никогда никого эта перестрелка не удивляла. Не удивила и сейчас.
18
Шарафутдинов протянул Закридзе схему и приказал:
— Спрячь, как было. Приготовились.
Пока Закридзе свертывал бумажку, пока запихивал ее в трещину притолоки, Шарафутдинов и Сутоцкий поднялись в рост, сделали несколько приседаний и осмотрели друг друга. Потом надвинули капюшоны маскировочных курток, подождали, пока приведет себя в порядок Закридзе, и встали у дверей землянки. Противник не мог их видеть, а с нашей передовой их видели только наблюдатели и разведчики, потому что все остальные занимались своими делами.
Время тянулось медленно. Шарафутдинов несколько раз смотрел на часы и не выдержал напряженного молчания.
— Еще раз напоминаю: не забывайте о командном пункте и закрытом ходе сообщения. Если придется врываться в землянку, я падаю и веду огонь понизу, а ты, Закридзе?
— С руки.
— Сутоцкий?
— Готовлю гранаты и делаю бросок на ближнего.
— Нет. Гранаты готовишь раньше, а бросок на старшего в звании.
— Точно.
— Ремни на месте?
— На месте, — ответил Закридзе, потрогал карман и перевел дыхание.
Они переглянулись, Шарафутдинов скомандовал:
— Пошли…
И первым двинулся из землянки — согнувшись и напружинившись. Он смотрел не вверх, на бугор, а вниз, в землю, разыскивая лисью тропку. Она начиналась метрах в трех от землянки и наискосок поднималась на бугор — в глине хорошо просматривались отпечатки лисьих лап. Шарафутдинов легко, как мячик, вскочил на взгорок и размеренно, экономя дыхание, побежал вверх. Он не оглядывался, знал, что двое бегут за ним — все это они отрабатывали раз десять.
Вероятно, в первые минуты после сигнала никто из них не чувствовал страха, разве только слегка засосало под ложечкой да чуть дрогнули пальцы. Но эти мелочи быстро подавлялись. А сейчас, когда они бежали вверх, страх и вовсе пропал. Главное — добежать незамеченными, поэтому они горбились, и где-то на полпути к траншеям Сутоцкий подумал: «Почему Гафур бежит так медленно?»
Именно в этот момент Шарафутдинов рванулся и стремительно, заглатывая воздух, побежал вверх. Закридзе бросился было за ним, но сейчас же сбавил темп: они договаривались, что Шарафутдинов первым добежит до траншеи, ляжет на бруствер и в случае нужды прикроет огнем остальных. Перед траншеей Гафур изготовил автомат и залег. Сутоцкий и Закридзе обогнули его с двух сторон и спрыгнули в чистенькую, укрепленную досками траншею. За ними спрыгнул Шарафутдинов.
Он обогнал Закридзе и, прижимаясь к стенке траншеи, повторяя ее изгибы, пошел вперед — чуть согнувшись, пружиня в коленях, потому что старался не греметь каблуками о дощатый настил. За ним шел Закридзе, потом — Сутоцкий.
Где-то тут должен находиться дзот, прикрывавший командный пункт противника с фронта, за ним — устье перекрытого сверху хода сообщения. Но их не было. Сержант оглянулся, словно прося поддержки разведчиков. И они поняли, почему он оглядывается: каждый в душе почти уверовал в ложность записки. Опять засосало под ложечкой, дрогнули и стали потеть ладони. Но разведчики забыли, что время для них сейчас двигалось быстро, а метры — медленно. За поворотом траншеи открылся ход сообщения, но — открытый. Он, изгибаясь, вел в глубину обороны. Самый высокий из всех — Сутоцкий — проследил его изгибы, увидел горб дзота и даже его прижатую к земле амбразуру с бетонным зевом. Николай легко ударил по плечу Закридзе, тот тем же манером остановил Шарафутдинова. Они сошлись, и Николай Сутоцкий прошептал:
— Дзот на месте.
И, мгновение назад не веривший в его существование, Шарафутдинов молниеносно принял решение:
— Сутоцкий, прикрой, Закридзе, за мной.
Он юркнул в ход сообщения, потом в отводной ус, ведущий к двери дзота, взялся за ручку крашеной, должно быть сорванной где-нибудь в деревне, двери и оглянулся: прикрой, а сам вскочил в дзот.
Он был пуст. На столике стоял пулемет, на полках ящики с лентами и гранаты. Пахло не только машинным маслом, сладковатой взрывчаткой, но и табаком. Шарафутдинов хотел рывком выхватить и выбросить замок пулемета, но передумал — набрал под столиком горсть сухой глины и сыпанул ее в затвор: когда придется отходить, этот пулемет уже не ударит в спину. А выброшенный затвор — след. Шарафутдинов же твердо знал: следов надо оставлять поменьше.
Они вернулись в главную траншею и опять пошли вперед к жилым землянкам. До сих пор всем казалось, что главное — увидеть и схватить. Сейчас, после паузы у дзота, главным оказался слух. И они слушали приглушенный далекий говор — ленивый, затухающий, чей-то запоздалый смех. Слушая, едва не проскочили устье крытого хода сообщения. Теперь, если верить схеме и выученной наизусть карте, метров через сорок будет новый ход сообщения, который и приведет к жилым землянкам.
Они уже освоились в немецкой траншее. Вот почему, не сговариваясь, решили не заглядывать в крытый ход — он вел к командному пункту, а там наверняка не одно помещение, там связь и люди. Им требовалось что-нибудь попроще. И они опять пошли по траншее. Вдруг сзади раздался твердый, властный стук каблуков по дощатому настилу — их кто-то догонял. Вероятно, этот сухой стук насторожил и самого шагавшего, потому что шаги стали мягче и медленнее.
Такой вариант поиска тоже отрабатывался на тренировках, и потому все произошло мгновенно и так слаженно, словно они специально обо всем договорились. Сутоцкий подался назад и стал в устье крытого хода сообщения, Закридзе втиснулся во врезную стрелковую ячейку, и только Шарафутдинову не нашлось укрытия. Он присел на корточки, надвинул капюшон куртки и стал возиться с завязками маскировочных брюк.
Из-за поворота траншеи вывернулся подтянутый, в отлично пригнанной шинели, офицер в фуражке с высокой тульей. Он приостановился и оглянулся. Шарафутдинов по погонам определил — капитан, гауптман. Кажется, артиллерист. Во всяком случае он двигался со стороны артиллерийского НП. Гаубичники правильно сказали Матюхину: на НП часто бывают офицеры. Гауптман пошел медленнее, у самого поворота в ход сообщения приостановился и опять оглянулся. Там, сзади, слышался стук кованых каблуков. Кто-то бежал вслед, и сержант Шарафутдинов сразу сообразил — ординарец. Офицер поморщился и повернулся, чтобы войти в ход сообщения, но, увидев Гафура, отрывисто спросил:
