Альберт Цессарский - Чекист
— Ездют, агитируют, уговаривают. Хлеб давай на всю страну. Чтоб на всех, значит, поровну хватило. А как выходит? Митрохины вон сдают больше, чем положено, благодарности им от власти, а они все богатеют и богатеют. А мы через силу выполняем, на коровах пахали, тять еле ноги таскает, а нас ругают — мало! Где ж правда? Объясни. Ты ж говоришь, за правду стараешься... Постой-ка! Еще скажи. — Она повернулась к нему и горячо задышала в самое лицо. — Я как была дурой, так и осталась. Что я понимаю в жизни? А ты вон образованный! Знаю, знаю, и жениться пообещаешь, и поживешь с три дня, и сбежишь. Говорить-то тебе со мной не об чем. Про что я могу-то? Про гусей да про курей... Выходит, ты лучше, я хуже! Где ж правда?
— Погоди, погоди, сорока! — улыбнулся он. — Сядем побалакаем.
Настя повела его к стожку. Они уселись рядом в чуть вохкое от вечерней росы сено, и он стал говорить все, что приходило на память, чтобы ответить на ее жадные, сбивчивые вопросы. Он увлекся и начал пересказывать всю свою жизнь. Иногда наклонялся к ней проверить, не заснула ли.
— Что ты! — говорила она, каждый раз улыбаясь, и глаза ее в темноте блестели.
Он обнял ее одной рукой, услышал, как гулко, толчками забилось сердце, и никак не мог разобрать, в чьей груди оно стучит. Настя не шевельнулась. Только напряглось плечо под его ладонью. Несколько секунд они пробыли недвижно в мертвой тишине.
Настя внезапно поднялась.
— Пойдем, устала я.
И будто разом проснулись все звуки вокруг — и скрип повозки на дороге, и неясный шум воды, и далекая, чуть слышная перекличка голосов за рекой. Всю дорогу до самого дома они шли молча, и он .чему-то счастливо улыбался в темноте.
У калитки сказал:
— Надоел я разговорами?
Она обернулась, коротко глянула на него, шепнула:
— Приходи завтра прямо туда.
На другой вечер он чуть было не прошел мимо: не заметил в темноте стожка. Она окликнула. И притянула за руку к себе.
Ночь выдалась теплая. Месяца не было, вокруг лежала густая, тяжелая, низкая тьма, будто на самых плечах.
Настя рассказывала ему о своей семье, о родне, о станичниках.
— Скупой у нас народ. Вот крестная. Зубы ей в городе золотые сделали. Так она в сундуке бережет. А сама гугнивая и слюной брызгает... А то еще есть у нас Асмолов, самый богатый казак в станице. Так он страсть как помереть боится. Увидит, идет мимо незнакомый человек, сейчас же окликнет, спросит, сколь тому лет. И если больше, чем ему, до того обрадуется, что потом весь день ходит веселый. Вот и живет, будто к смерти его приговорили! Разве ж это жизнь?
— Настя, — вдруг сказал он, — ты б поехала в город, насовсем, жить? — и взял ее за руку. Ладонь ее сразу стала мягкой, безжизненной.
— Нет, — еле внятно ответила она, — ни к чему я там...
Ночь шла, неслышно обтекая их. Молча сидели они, точно на островке среди черной воды. И вот уже чудится Медведеву, что он здесь давно, очень давно и останется здесь до конца своей жизни. По утрам будет просыпаться под горячим взглядом ее смеющихся глаз, вместе с ней выходить на высокий ветреный берег Кубани...
В полночь, как и вчера, на дороге послышался стук повозки. Не доезжая до них, повозка свернула в сторону и загромыхала прямиком через поле к реке.
— Что это? — удивился Медведев. — Каждую ночь ездят...
— Кто их знает... Соль тайно возют, что ли, — безразлично ответила Настя.
— Почему думаешь, соль?
— Зачем еще... А тебе дело?
— Дело, — ответил Медведев и подумал, что вот уже второй день он почти не помнит о Гурове. — К кому же это ездят?
— Да тут, на хутор.
— Послушай, Настя, не знаешь, у кого здесь на хуторе за последний месяц девочка родилась? Таней назвали.
Она помолчала, припоминая.
— Есть, есть такой... Порядин фамилия.
— Кулак?
— Лютый.
— Почему же Таня ни в какой книге не записана?
— Не выдашь? — засмеялась Настя. — Попу нельзя крестить без справки, из загсу, а он крестит. И чтоб не узнали, не записывает.
Медведев попросил показать ему дом Порядина,
— Завтра.
На третий вечер он пришел к стожку первый. Настя прибежала, запыхавшись, испуганно ахнула:
— Опоздала! Пойдем.
Медведев шагал молча, озабоченный, мысленно браня себя за то, что потерял два дня.
На хуторе забрехали собаки. Настя остановилась. По дороге затарахтела повозка.
— Ты бы осторожнее. — Настя несмело тронула его за плечо. — Убьют.
Он сжал ее руку.
— Тише. Веди скорее.
Она вдруг обняла его за шею, на короткий миг прижалась горячей щекой к его лицу и, оттолкнув, неслышно побежала вперед. Медведев следовал за ней в темноте почти наугад. Они подошли к дому как раз в тот момент, когда хозяин провожал гостя от конюшни.
— Ну как, спокойно у вас тут? — спросил гость.
Это был Гуров.
Что делать? Медведев несколько минут стоял в нерешительности. Потом повернулся к Насте.
— Уговори отца дать мне лошадь до железной дороги доехать. Так, чтоб ни одна живая душа не проведала! А сама постереги — не уедет ли этот гость от Порядина. Вернусь завтра, как стемнеет. У стожка меня встретишь.
— Тять побоится... — вздохнула она. Помолчала. Потянула его за рукав. — Пойдем. Сама тебе оседлаю.
* * *Отряд подходил к станице в полной темноте. Медведев приказал остановиться и, ведя в поводу коня, сошел с дороги. Вернулся он через несколько минут.
— А конь где? — удивился Вольский.
— Все в порядке, Гуров здесь, — вместо ответа сказал Медведев.
Рассыпавшись цепью, отряд окружил хутор.
Гуров не успел даже выскочить из-за стола. Перед ним лежало письмо к казачеству, которое он сочинял вместе с Порядиным, — призыв подняться с оружием в руках против большевиков.
Везли его назад связанным в той же повозке, в которой он прошлой ночью приехал сюда.
Когда вышли на дорогу, Медведев услышал тихий оклик.
Настя еще была у стожка. Рядом конь, опустив шею, меланхолично жевал сено.
— Прощай, Настя, — шепотом сказал Медведев.
Она не ответила. Конь, мотая головой, вытаскивал пучок за пучком, и стожок с тихим шорохом рассыпался.
Лицо ее было закутано платком, одни глаза горели в темноте.
— Что закуталась? — спросил Медведев.
Она с досадой двинула плечом.
— Тять побил...
Он хотел расспросить, утешить, но понял, что не надо.
— Я должен ехать, Настя.
Она молча кивнула.
— Ну, не поминай лихом. — Он протянул ей руку.
Настя не приняла. Со страстной, гордой силой задыхаясь сказала:
— Иди! Кто ты мне?..
На мгновенье показалось, все замерло, все застыло в ночи: и конь у стога, и люди на дороге, и черное небо над головой. И ветер, дувший с Кубани, вдруг разом спал — точно кто-то задержал последний вздох.
