Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
Они молча шли по твердой, отутюженной морозом тропке, ведущей на береговой сбой, под сосны. Людмила — впереди, Костылев, защищая ее тулупом от несильного, но злого, пробирающего до костей ветра, — сзади.
Сосны недобро зашумели, когда они стали искать у толстых шелушистых стволов приюта, хвоя на деревьях была ржаво-черной, плесневелой. Не хвоя, а мох какой-то. Веяло от сосен чем-то могильным, устрашающим, древним.
— Дико как, — проговорила Людмила. Она замерзла, лицо побелело. Костылев боялся пригласить ее к себе под тулуп, потом догадался, стянул с плеч, накинул на спутницу, сам остался в телогрейке. Она молча запахнула полы. Тулупом можно было обвить ее три или четыре раза. Ослабленный морозом и расстоянием, до них доносился пещерный рев ветродуя. Костылев, откинув ухо ушанки, прислушался к реву.
— Долго не протянет. На перегрев работает.
— Как определил?
Еще одно «ты» — теперь уже с другой стороны. И тоже незамеченное. Как само собою разумеющееся.
— Высоким голосом рычит. Мандолинные звуки появились.
— Дико как, — повторила Людмила. — И мертво.
— На ночь мы часового выставляем у своего дома. И поселок выставляет... С деревянным молотком у лемеха. Чтоб чуть что — тревогу забить.
— Почему с деревянным?
— А искра? Железо об железо искру дает.
— Эге-а, вот вы где? — раздался сзади голос, Костылев оглянулся, увидел, что, ловко перебирая ногами тропку, к ним катится Баушкин, лицо в улыбке, бусинки радостно распахнуты.
— Достали полугруши. Были на складе, ваш старшой замок сбил. — Он остановился отдышаться, окутался белым паром, словно паровоз. У Костылева даже душа погорячела от одного его присутствия.
— В-вот, — Баушкин ступил в сторону, сгреб узким, штанинным отворотом пима снежную пыль. На тропе, словно возникший по мановению волшебной палочки, стоял каюр-провожатый с невозмутимым лицом, крепко притиснув к себе тугой, в лохмах, ком.
— Тулуп еще один принес, — пояснил Баушкин. — Чтоб не замерзли.
— Спасибо, — Костылев поймал брошенный каюром ком, расправил, натянул тулуп на плечи.
— А я экскурсию вам преподам, пока ребята грыжу варят.
— Прямо в поселке варят?
— Нет, в тундру покатили.
Людмила улыбнулась: там, на сибирском юге, в городе Тюмени, была экскурсия, и здесь, в Зеренове, тоже экскурсия.
— В наших местах когда-то отбывал ссылку Меншиков, это вы знаете, — сказал Баушкин. — У меня сродственник есть, тоже Баушкин, сухой, сивый, как ягель, и очень подвижный мужик. Он долгое время работал у нас в конторе связи, бабкам пенсии разносил.
Бывает, принесет бабке деньгу, та его — за стол, на чай с морошковым вареньем. Каждая вторая про Меншикова да про прочих ссыльных царедворцев рассказывала. Интересно ведь. Дом, где жил Александра Данилыч, никто уж, конечно‑ть, не помнит, а вот могила — та в помине существует.
Баушкин протопал вниз, к облупленной кирпичной часовенке с низко опиленным шлемом, от которого падала серая, в сумеречь, тень, дряблая и беспокойная.
— Вот здесь чуремухи раньше росли. Вот тут, подле церковки, а у чуремух могила была с чугунной плитой индивидуального литья. Под плитой и лежал Александра Данилыч.
— Где же сейчас плита? — словно из забытья, спросила Людмила. — Где могила?
— Одному богу известно, — отозвался Баушкин. — Внизу Сосьва течет, речка с норовом, буйная. Она и подмыла яр, где была могила Меншикова, унесла с собой. Одна бабка сказывала моему сродственнику, что видела вещий сон, будто из часовенки вышел человек и прямо по Сосьве, по воде пошел вдаль, в синеву, в сорные луга, в пространство. И растворился в этом самом пространстве. А потом здесь — он вышел из этой вот церковки — выросли сосны.
И Костылев и Людмила одновременно подняли головы — в мрачном шуме им почудились тихие шаги знаменитого своей неуемностью старца, потом на них хитро глянул, прикрытый редкими длинными ресницами, серый глаз. Сосны донесли до них звук кашля, щелканье лопавшихся пузырьков слюны в углах ухмыляющегося рта, щеточный шорох усов, грузное, придавленное болезнью дыхание — все это было так материально, что сразу свело на нет радостные ощущения, оставшиеся после встречи. Эх, сосны, сосны колдовские.
Они посмотрели на вымоину, напоминавшую след гигантской подошвы, похоже сапога. След был углублен там, где должен быть каблук. И как только сосьвинская водная круторядь взобралась на такую вышину? Неужто она лизала закраину огромного обрыва, неужто? Какая же прорва воды заключена в этой незлобной реке?
— Миноискателем плиту не пробовали нащупать? — спросил Костылев. — Она ведь здесь, в земле, ржавеет.
— Нет. А зачем?
— Для истории.
— Еще неизвестно, как историки к Меншикову относятся, — мудрым голосом произнес Баушкин.
— Но в историю он же вошел.
— Ну и что? С одной стороны, политический деятель, сподвижник Петра, военачальник, с другой — кутила, бабник, это всем известно.
— Все равно плиту извлечь надо бы. Это же принадлежность могилы. Если покопаться тщательней, то и кости можно найти.
— Можно. Все можно.
— Установили бы плиту. С русской вязью «Александр Данилович Меншиков». Знаете, как туристы к вам потянулись бы? Из-за кордона приезжали б.
— Э-э! — отмахнулся Баушкин.
— А вот и не «э», — вмешалась Людмила. — Это же деньги для Зеренова. Статья дохода. — Помедлила. — Жаль
