Леонид Фомин - Солнце красно поутру...
А кто весной не набирал букеты белолепестковой сон-травы, которую у нас, на Урале, чаще называют подснежниками? Лес в это время пьет не напьется солнца, упруго звенит от движения соков и подрагивает в теплых восходящих парах. Даже летом не бывает так свежа, так зелена влажной корой осина, а островки молодых, еще не облиствелых березок насквозь просвечиваются и легки, словно тончайшее девичье рукоделие.
Идешь по такому звонкому, прозрачному лесу и там и тут замечаешь под свесами прошлогодней рыжей осоки пучками распустившиеся подснежники. А вон еще и еще, пробиваясь на свет, они буравят земную прель стреловидными бутонами. Диву даешься, как только выдерживают такую нагрузку их полые стебельки.
Подснежники — цветы ранние, их тоже нередко опаляют ночные заморозки. Но не шибко-то они боятся холода. Весь стебелек, чашечка и наружная сторона лепестков густо опушены мелкими шелковистыми ворсинками, будто одеты в теплую рубашку. К тому же на ночь цветы закрываются, опускают головки — засыпают. Отсюда и название — сон-трава.
Я знаю две расцветки сон-травы — белую и реже — кремовую. Но вот приехал как-то в Сибирь и всюду встречал там подснежники фиолетового и синего цвета.
В иную весну еще не отцветет сон-трава, а на сырых лугах, болотистых пожнях и лесных еланях уже зацветает купальница. Цветет она вместе с лютиком, и в самый разгар цветения — это бывает обычно в июне — луг делается похожим на желтое озеро.
Интересно устроены эти купальницы. Лепестки цветка выгнуты скорлупой и образуют шарик. И если таких шариков тысячи и все они на длинных — до полуметра — стебельках, то при ветре весь луг колышется волнами. Смотришь на эти желтые с золотистым отливом цветы, и так и чудится мелодичное бренчание шариков-бубенцов.
В Сибири же я с удивлением увидел, что купальницы там не желтые, а оранжевые или даже совсем красные. И называют их по-другому — жарки́ или огоньки.
С середины июня на старых гарях и заброшенных лесосеках, по просекам и полевым закрайкам начинает цвести иван-чай. Старики говорят, будто когда зацветает иван-чай, уральское лето входит в полную силу и тогда можно смело убирать шубу в кладовку. От него красно бывает на гарях и просеках в пору буйного цветения.
Ничем природа не обделила иван-чай — ни ростом, ни статью, ни красотой. Цветок его из множества завитушек-венчиков напоминает игрушку-пирамиду. Из каждого венчика, как жучьи усы, торчат прозрачно-розовые тычинки. Стебли иван-чая длинные, упругие, с трудом раздвигаешь их, чтобы пробраться в гущу. Войдешь в заросли — и цветы качаются над твоей головой.
Пчеловоды хвалят не нахвалят иван-чай за щедрую дань нектара. Но мед с него получается не такой ароматный, как, например, с гречихи.
И вот тоже, глядя на иван-чай, я всегда думаю: за что он получил такое название? Вроде не пахнет и на вкус горький. Некоторые его виды зовут еще кипреем — но тут ладно, хоть не знаешь, что это обозначает, а Иван да чай-то при чем? Наверно, давным-давно какой-то Иван заваривал его листья. Но я такой чай не люблю, уж лучше заваривать смородину, а еще лучше — мяту.
Особая у меня любовь к лабазнику. Распускается он одновременно с иван-чаем, но цветет недолго — с полмесяца или чуть побольше. Найти его можно в заболоченных березняках, в сырых кустарниках, по заросшим оврагам. Часто он растет с вечными своими спутниками — малиной и смородиной.
У лабазника белые пушистые соцветия, напоминающие цвет рябины. Но главное в нем — запах. Пахнет он изумительно и до того сильно, что к нему без труда можно прийти «нюхом».
А в жаркий день над зарослями лабазника не умолкает пчелиный гуд, насекомые десятками повисают на духовитых его кистях. Тут и мухи, тут и шмели, и жуки разные, и, конечно, бабочки. Присядет какая-нибудь раскрасавица перламутровка на белую шапку лабазника, в истоме развернет крылья и замрет на минутку, точно заснет. И уж потом, надышавшись, раскрутит свою спиральку-хобот.
В комнате лабазник пахнет прямо одуряюще, особенно когда букет спрыснешь водой. Но вот беда — не дюжит он долго. Уже на другой день подсыхают и гибло желтеют его цветы, а еще через день начинают осыпаться. И не помогут обычные в таких случаях способы оздоровления — ни замена воды, ни подрезка стеблей.
Летом в лесу просто теряешься от обилия и разнообразия цветов. Не описать их все. Да я и не собираюсь это делать. Букет составить — и то глаза разбегаются. То ли колокольчиков, то ли розовых буковиц, а может быть, нарвать гравилата? Хорош этот цветок сам по себе, разносортица только портит его. И лучше, когда гравилата в вазе немного. Вид у него печальный, как бы тоскующий. Совсем не соседствует с ним, к примеру, открытая, лучезарно цветущая гвоздика.
В народе гравилат называют «кукушкины слезы». Это здорово ему подходит. Особенно тому виду, который растет на сухих лужайках. Он, этот луговой гравилат, не так высок, как болотный, не так сочен и весь шоколадно-коричневый. Полураскрытый бутончик цветка всегда задумчиво смотрит в землю. Утром после теплой ночи с бледно-зеленых лепестков, выглядывающих из короны чашечки, капает роса. Это, наверно, и есть кукушкины слезы.
Из «плачущих» я знаю еще плакун-траву. Ее легко можно спутать с иван-чаем. И цвет такой же, малиново-красный, и строение такое же, пирамидкой, разве что стебель покороче да растет не густо. Но самое примечательное в этом цветке то, за что окрестили его плакуном. Подойдешь к нему на солнцевосходе и видишь, как медленно, капля за каплей, с кончиков его заостренных листьев падает вода — плачет.
А происходит это оттого, что он все норовит запастись влагой впрок. Напьется за ночь — и лишка окажется. Вот и «откачивает» воду обратно.
У любителей цветов бывают и настоящие находки. Я имею в виду редкие в наших краях цветы. Например, стародуб. Встречал я его всего дважды, и оба раза на Северном Урале, в таежной глухомани. Цветет он ярко-желтым, с красноватым отливом цветом, многолепестковый и отдаленно похож на астру. Только сердечник у него открытый, выпуклый и твердый, как лимонная корка.
Стародуб так сильно пахнет, что от куста — растут они от одного корня по нескольку штук вместе — запах распространяется на десятки метров. Пахнет не столько сам цветок, сколько его мелкая, густая, как мох, листва. И не то чтобы приятно, а так, что ни с чем не сравнишь. Тут все смешалось — и дух весеннего кедра, и аромат лесных ягод, и свежесть вызревших трав. Я привозил домой стародубы, и запах от них, уже высохших, долго стоял в комнате и напоминал о тайге.
Позднее я допытывался у ботаников, к какому роду-племени относятся стародубы, и мне сказали, что к горицветам. Так ли это — им больше знать, но для меня они были находкой, радостной редкостью.
