Счастливчик - Войцех Жукровский
— Все это убедительно, однако здесь есть одно «но». Вы делаете одну принципиальную ошибку, товарищ секретарь. Вы подходите к людям, как если бы они были уже до конца сформировавшимися. А ведь в нашем деле иногда приходится принимать трудные решения. Я стараюсь всегда видеть сложность этих явлений, связанное с ними внутреннее сопротивление, столь свойственное человеку. Да и я сам, хотя я в партии с сорок третьего, иногда испытываю такое чувство. И наверное, здесь недостаточно только убедить самого себя, но нужно убедить себя через убеждение других. Вы мчитесь постоянно вперед, оставляя за собой нетронутые белые пятна в человеческом сознании. Людей, которые честно об этом предупреждают, вы называете критиканами или пессимистами, еще к тому же подозрительно глядя им на руки — чисты ли?
Михал встает из-за письменного стола и в молчании ходит по комнате, которая ему кажется сейчас слишком тесной и душной. Он вдруг чувствует себя придавленным этим потоком слов, правоту которых трудно было отрицать, но они заключали в себе только частичную правду, обусловленную целым рядом неуловимых обстоятельств, в то время как ему нужно было рассмотреть конкретный вопрос, требующий немедленного решения.
— Я люблю дискуссию, — постепенно припирал он Бжезинского к стене, — но некоторые проблемы можно проверить только на практике. Конечно, тогда приходится брать на себя риск, о котором я уже говорил. Посмотрите на это холодно: два человека, один из которых полностью берет риск на себя, а второй только предупреждает о своих сомнениях и смотрит на все со стороны. А ведь известно, что в конце концов остаются только дело и человек, который за него взялся и постарался придать ему материальную форму. Риск — всегда дело только одного человека. В любых условиях. И имейте это в виду, когда будете заявлять о своем несогласии… Хотя сегодня, через несколько минут, мне будет достаточно одного вашего молчания. Остальное я беру на себя. Без всякого удовольствия, верьте мне…
Инспектор Бжезинский по-прежнему молчит, его чуть приподнятые брови опустились, лицо стало безразличной маской. В конце концов он снимает очки и начинает протирать стекла шелковым платком, но это еще ни о чем не говорит, потому что речь идет не о молчании здесь, сейчас, а на заседании бюро, когда Горчин заклеймит того человека, как обычно выдвинет против него все подтверждающие его вину факты, прокомментирует и придаст им соответствующий оттенок, покажет на фоне злочевских отношений и, чтобы не было и тени сомнений в его намерениях, сформулирует недвусмысленно звучащее предложение: «Дать выговор, перевести на другую работу…»
Через сжатые ресницы свет не проникает, но Горчин отчетливо различает изменения интенсивности красок, колебание красного цвета от крикливой киновари до матового фиолетового оттенка, в зависимости от того, находится ли он во дворе госхоза в Галевицах, в зале библиотеки, на деревянной скамейке под стеной с осыпающейся белой штукатуркой, или сидит втиснутый в кресло у низкого столика, на котором дымятся чашки с черным кофе, — во время их первой или третьей встречи. Именно они отмечают в памяти эту гамму цветов, в то время как то, другое, которое является чем-то вроде важного этапа на пути к их сближению, расписано на голоса, взгляды, жесты и сейчас, в момент повышенной чувствительности к краскам, доходит до Михала с трудом, хотя и происходит так же близко, но как бы за стенкой из матового стекла.
Через две недели после разговора Михала с секретарем по пропаганде возобновил свою деятельность Клуб интеллигенции. Горчин просто не мог смириться с тем, что в формировании злочевского будущего не видно всей этой армии людей: учителей, инженеров, юристов, врачей, которые должны были чувствовать себя не лучшим образом в Злочеве, двадцатипятитысячном городке, и которые наверняка хотели что-то изменить в нем к лучшему. Не говоря уже о том, сколько свежего воздуха внесла бы деятельность такого клуба, который помог бы разорвать замкнутые интеллигентские кружки.
На торжество собралось всего человек тридцать, что смущало секретаря по пропаганде, организатора встречи, но для Михала и это было хорошим началом. На встрече он мог познакомиться почти со всеми, с каждым обменяться несколькими словами, завязать первый контакт с людьми, рассчитывая, что они в свою очередь привлекут за собой и других.
Докладчиком был известный ученый из Н., он говорил интересно и вроде бы убедительно, но Михал не мог сосредоточиться. Его взгляд все время устремлялся в сторону столика под окном, где сидела молодая девушка, которую ему кто-то представил как врача Катажину Буковскую.
И ее тоже, вероятно, должен был заинтересовать этот высокий, крепко сложенный и хорошо одетый мужчина. Его серые глаза с интересом смотрели на окружающий мир, а очертания губ говорили о разочаровании, так же как сильно поседевшие на висках темно-русые волосы сразу вызывали мысль о нелегком прошлом секретаря. Все это, да еще распространяющиеся по Злочеву слухи о его неприступности, упрямстве и жесткости, так и хотелось проверить.
Дискуссия дала им возможность поспорить. Михал вмешался в нее с серьезным намерением выступить против взглядов ученого, что он и сделал, последовательно, но не без уважительного отношения оговорившись, что это попросту его впечатления и что он выражает только свое личное мнение. Все-таки, несмотря на его явные усилия хотя бы на время освободиться от секретарского мундира, не обошлось без нескольких усердных «поддакивателей», тут же придумавших аргументы в защиту его сомнительных тезисов.
Только Катажина безошибочно почувствовала всю фальшивость создавшейся ситуации, с женским упрямством и несомненным чувством юмора противопоставила ему столь же логичные рассуждения, закончившиеся совсем другими выводами. Сначала Михала все это забавляло, но позже, когда он подытожил выступления, заставило призадуматься. В результате пропало безмятежное настроение интеллектуальной игры, а победителем вышла девушка, только начинающая врастать в злочевскую среду, молодой врач из районной больницы.
— Надеюсь, что у нас еще будет возможность столь же интересно обменяться мнениями, — сказал он ей довольно банально при прощании, что звучало бы ужасно, если бы не улыбка, придающая словам совсем иной смысл. — Правда, товарищ Буковская?
— Разумеется, пан секретарь, — ответила она, как ему показалось, с тенью добродушной иронии, но это обращение «пан» он воспринял как булавочный укол, хотя ее глаза, казалось, противоречили
