Александр Мартынов - Работа на лето
— Чудит природа, — сказал Юрз. А Диман вдруг тихо спросил:
— Вы что, не поняли? Это же… — и он не договорил.
— Это прощение, — ясно и твёрдо сказал Генка. — Я не верю в бога, вы верите в других богов, но это прощение, ребята. Вы как хотите… Прощение, потому что мы наказали Ирода. Чушь какуюто я несу, — и он, улыбаясь, без стеснения заплакал.
Второй раз за последние несколько дней и несколько лет.
ФОТО НА ПАМЯТЬ.
Генка сидел на крыльце, опершись локтем на сумку. Было почти совсем темно, и он вдруг понял, что ночи стали длинней и холоднее, а какие звёздные — и не передать… и почти каждую ночь кроят высоту серебряные строчки звездопадов…
Август. Конец лета.
Он потрогал карман, в котором лежали восемь тысяч. Совсем неплохой заработок… И есть ещё почти три недели, чтобы его потратить.
И есть желание остаться.
И есть звонки мамы, её просящий голос… и лёгкая обида в голосе отца…
… Вообщето он должен был уехать завтра. Днём. Его обещали отвезти прямо домой на машине, перед этим «проводить» как следует, всем селом. При мысли об этом Генку охватывала оторопь.
Что он уедет так же, как приехал, чтобы успеть как раз на утренний поезд, он сказал только Мачо. И Надьке. Мачо должен был появиться с минуты на минуту, а Надька сидела рядом и молчала.
Этим вечером историк отряда Серёжка Валуев сделал групповое фото всего отряда, в центре которого бел Генка. "Для истории!" — важно сказал он, хотя похожих фоток была уже куча. И видеороликов, и разных других записей, и даже кино, копии которого уже делаются… Но это "для истории" удивило и растрогало Генку. Это значило, что фотка будет специально вмонтирована в толстый том "Истории отряда" с соответствующей подписью. Мол, в центре — тренер по стрельбе… Геннадий «Клир» Тихонин…
— Ген… — Надька вздохнула. — Давай я с вами на станцию…
— Не надо, — покачал головой Генка. — Это то же расставание, только растянутое на часы… Да ну что ты… Я ещё до конца лета к вам приеду… а если отца переведут, я просто перееду сюда, и всё. Я уже не маленький…
Это, кстати, он решил твёрдо. И ещё решил, что поговорит с отцом и матерью. Им тоже найдётся тут место…
— Привет, — Мачо спрыгнул с коня, забросил оба повода на жердь и сунул Генке газету. Это была какая-то центральная, угрожавшая "русским экстремистам" многолетними сроками за расизм, фашизм, шовинизм и нагнетание межнациональной розни. Генка вчитался и присвистнул:
— Ну и срока! Видимо, такие, как мы, стали очень опасными преступниками, раз нашего брата стремятся так законопатить…
— Да, мы стали очень опасными преступниками, — весело подтвердил Мачо. И добавил: — И это наполняет моё сердце гордостью. Лучшего признания наших заслуг мне и не надо. Меня этим не испугать. А их страх это выдаёт лучше всего остального.
— Стремя! — Генка взлетел в седло, махнув сумкой. — Оп! — и сказал чуточку виновато: — Надеюсь, никто не обидится…
— Все обидятся, — заверил Мачо. — Но потом простят… Поехали?
— Поезжай, я сейчас, — Генка нагнулся с седла. Надька подошла, обеими руками обвила его шею, и он шепнул: — Только если умру. Поняла? Всё…
… Густющий туман, поглотивший лес, повис вокруг тяжёлой пеленой. Солнце ещё не взошло, елёеле рассветало. Денис Мачихин по прозвищу Мачо ехал шагом, закрутив повод второго коня на луку седла, и думал.
Ему было грустно.
Грустно было от того, что кончается лето, стали короче дни и ярче горят в ночном небе звёзды. Грустно от того, что наступает последний год школы. Грустно от того, что уехал хороший парень Генка-Клир — и вдруг они не увидятся больше; это было бы несправедливо, а от несправедливости тоже грустно. И ещё грустно от того, что и вокруг их села всётаки тоже много хороших людей, но у них испуганные глаза… и от того, что Денису вдруг подумалось — наверное, в конечном счёте, ОзеркиНикольские проиграют свою войну…
Ему просто было грустно. Поэтому он даже не сразу обратил внимание на то, что туман пахнет сырым дымом оставленного на ночь костра.
Это был, конечно, рыбак или охотник, но Мачо, подумав секунду, развернул коня на запах, втягивая его пульсирующими ноздрями и продвигаясь, как по невидимой ниточке. Лето было сухим, преупредить бы насчёт огня, а если человек спит — так хоть глянуть, кто это.
Конь бесшумным шагом вышел на чистую от тумана прогалину, по сторонам которой стояли разлапистые сумрачные ели — Мачо ни за что не стал бы тут ночевать. Довольно большое кострище ещё исходило вязким дымом возле неумело, но старательно построенного шалаша, в котором, закопавшись в лапник, спали несколько человек. Мачо усмехнулся — возле остатков костра на палки была насажена обувь. Сушат, называется — оставили на всю ночь. Картина была такой мирной, что он не сразу заметил ещё одного персонажа — чумазый пацан лет 12 в балахонистой куртке на голое тело стоял в какихто двух метрах слева и поливал кусты. Увидев Мачо — выдвинувшегося из тумана всадника в камуфляже на огромном коне — мальчишка распахнул глаза, из которых исчезла сонная одурь, открыл рот, пятясь и придерживая руками штаны, а потом заорал, как и следовало ожидать.
Из шалаша мгновенно высыпали ещё семеро — проснулись молниеносно и не раздумывали. Все были такие же чумазые и не по размеру, дико одетые: двое парней лет по 14, такого же возраста девчонка, прижимавшая к себе малышню — двух пацанов и соплюшку по 6–9 лет — и ещё один мальчишка, ровесник первого. Старшие держали в руках… ого, пистолеты! Все смотрели на Мачо напряжённо, с вызовом и страхом. "Беспризорники, — понял он. — Но почему здесь?" Мачо отлично знал, что бомжи на лето нередко перебираются в брошенные сёла, но за беспризорниками такого не водилось… Ладно, не его дело.
— Доброе утро, — спокойно сказал он, глядя сверху вниз и не двигаясь. — С костром поосторожней, пацаны, лес подпалите, — и начал поворачивать коня, но один из старших — угрюмый паренёк с длинной чёлкой — вдруг спросил:
— У тебя поесть ничего нет? — и, когда Мачо снова развернулся, с каким-то вызовом добавил: — Мы два дня голодные. Мелкие вон тоже…
— В лесу голодные? — Мачо улыбнулся. — Нет, у меня ничего… А чего вы из города ушли?
Парень вздохнул, его лицо дрогнуло, он опустил глаза и, переступив с ноги на ногу, тихо и с отчаяньем сказал:
— Там больше нельзя жить…
Тоски и безнадёжности в его словах было столько, что Мачо просто не нашёл, что ответить. Девчонка, переставшая защищать младших, пояснила негромко:
— Мы место ищем… хоть какоето, где можно остаться… деревню брошенную или ещё что.
