Джек Лондон - Время-не-ждет
Она ничего не ответила, но отрицательно покачала головой и взглянула на дверь, словно давая понять, что пора кончать этот неделовой разговор. Он сделал еще одну попытку:
— Известно ли вам, мисс Мэсон, что, кроме вас, у меня на всем свете нет ни единого друга? Я хочу сказать, настоящего друга — все равно мужчина или женщина, — к которому ты привязан… радуешься, когда он с тобой, и скучаешь, когда его нет. Ближе других мне Хиган, а ведь между нами миллионы миль. Мы с ним только дела вместе делаем, а все прочее — врозь. У него большая библиотека, и он человек образованный. В свободное время он читает какие-то чудные книжки — по-французски, по-немецки и еще невесть на каких языках, а то сам пишет стихи или драмы. Я ни с кем не дружу, кроме вас, и вы сами знаете, часто ли мы с вами бываем вместе, — только по воскресеньям, и то когда нет дождя. Мне без вас трудно будет. Вы стали для меня, как бы это сказать…
— Привычкой, — улыбнувшись, подсказала она.
— Вроде того. Я так и вижу, как вы едете мне навстречу на вашей гнедой кобыле, в тени деревьев или на солнце, по открытому месту… а теперь не будет ни Маб, ни вас… Я всю неделю, бывало, ждал воскресенья. Если бы вы только позволили мне купить ее…
— Нет, нет, ни в коем случае, — нетерпеливо прервала его Дид и повернулась к двери, но на глазах у нее выступили слезы. — Очень прошу вас, не говорите со мной больше о Маб. Если вы думаете, что мне легко было с ней расстаться, то вы сильно ошибаетесь. Но я это сделала и теперь хочу забыть о ней.
Харниш ничего не ответил, и она вышла из комнаты.
Через полчаса перед ним уже сидел Джонс, бывший лифтер и бунтующий пролетарий, которого Харниш когда-то содержал целый год, чтобы открыть ему доступ в литературу. Но усилия Джонса не увенчались успехом: издатели и редакторы отвергли написанный им роман; и с тех пор разочарованный автор состоял на службе в частном детективном агентстве, которое Харнишу пришлось открыть для своих личных нужд. Джонс утверждал, что после знакомства с железнодорожными тарифами на перевозку дров и древесного угля его уже ничто удивить не может; он и сейчас ничем не выдал своего удивления, выслушав приказ Харниша разыскать человека, купившего некую гнедую кобылу.
— Сколько можно заплатить за нее? — спросил он.
— Любую цену. Купите ее во что бы то ни стало.
Поторгуйтесь для вида, чтобы никто не догадался, но купите непременно. И сейчас же отведите ее на мое ранчо в округе Сонома. Вот вам адрес. Сдайте кобылу сторожу да скажите ему, чтобы получше ходил за ней. А потом забудьте про нее. И не говорите мне, у кого вы ее купили. Вообще ничего не говорите, только дайте знать, что вы купили ее и доставили на место. Понятно?
Но не прошло и недели, как Харниш опять увидел сердитый огонек в глазах Дид.
— Чем вы недовольны? Что-нибудь случилось? — спросил он с самым невинным видом.
— Человек, который купил Маб, уже перепродал ее, — ответила Дид. — И если вы к этому причастны…
— Я даже не знаю, кому вы ее продали, — заявил Харниш. — А кроме того, я давно и думать о ней забыл.
Это была ваша кобыла, и меня не касается, что вы с ней сделали. Сейчас у вас ее нет, и это очень жаль. А теперь, раз уж у нас зашел такой разговор, то я хочу сказать вам еще кое-что. И, пожалуйста, не сердитесь, потому что, в сущности, это вас совсем не касается.
Он помолчал; Дид с явным подозрением смотрела на него.
— Речь идет о вашем брате. Вы не можете сделать для него все, что ему нужно. Вы продали кобылу, но этих денег не хватит, чтобы отправить его в Германию. А все врачи говорят, что он должен ехать. Там его вылечит этот сумасшедший немец, который берет человека, делает кашу из его костей и мускулов, а потом опять заново собирает их. Ну, я и хочу отправить вашего брата в Германию, пусть немец себя покажет. Вот и все.
— Ах, если бы это было возможно! — воскликнула она, очень взволнованная и отнюдь не сердясь. — Но этого нельзя, вы сами знаете почему. Не могу я брать у вас деньги…
— Постойте, — прервал ее Харниш. — Если бы вы умирали от жажды, вы согласились бы выпить воды из рук одного из двенадцати апостолов? Или заподозрили бы его в злом умысле? (Дид протестующе подняла руку.) Или побоялись бы сплетен?
— Это совсем другое, — начала она.
— Послушайте, мисс Мэсон. Вы как-то чудно судите о некоторых вещах. Бросьте вы это. Вот хотя бы насчет денег. Ну не смешно ли? Вообразите себе, что вы падаете в пропасть, а я хватаю вас за руку и удерживаю. Дурно это? Конечно, нет. Ну, а если вам нужна другая помощь? Не моя рука, а мой карман? И что же — это дурно? Так все говорят. А почему все так говорят? Потому что грабителям выгодно, чтобы дураки были честные и уважали деньги. Если бы дураки не были честные и не уважали бы деньги, что бы сталось с грабителями? Неужели вы не понимаете? Хватаю я вас за руку, чтобы не дать вам упасть, или нет, — это им наплевать. У них одна хватка — доллары. Пожалуйста, спасай сколько хочешь, только не долларами. Доллары — дело святое, такое святое, что вы боитесь взять их у меня, когда я предлагаю вам помощь. И еще примите во внимание, — продолжал он, чувствуя, что не сумел убедить ее, — вы не отказываетесь от силы моей руки, когда падаете в пропасть. Но если я эту же силу приложу к заступу и за день работы получу два доллара, то вы не дотронетесь до них. А ведь это все та же сила моей руки, только в другом виде. А вообще я вовсе не к вам обращаюсь. И не вам предлагаю деньги взаймы. Хочу удержать вашего брата, чтобы он не упал в пропасть. А вы подскочили ко мне и кричите: «Стой, пусть падает!» Хороша сестра, нечего сказать! Если этот сумасшедший немец может вылечить ногу вашего брата, то я хочу помочь ему, вот и все.
Поглядели бы вы на мою комнату: все стены увешаны уздечками из конского волоса, — там их десятки, больше сотни. Они мне не нужны, а за них плачены большие деньги. Их делают арестанты, а я покупаю. Да я за одну ночь трачу на виски столько, что мог бы на эти деньги пригласить лучших специалистов к десятку таких больных, как ваш брат, и еще оплатить все расходы по лечению. И помните, вас это совершенно не касается. Если ваш брат хочет считать это займом, пожалуйста! Это его дело. А вы потрудитесь отойти в сторонку и не мешать мне.
Но Дид не сдавалась, и он стал выставлять другие доводы, более личного свойства.
— Я догадываюсь, почему вы не хотите, чтобы я помог вашему брату: вам кажется, что я это придумал потому, что ухаживаю за вами. Ничего подобного. С таким же успехом вы можете сказать, что я ухаживаю за арестантами, у которых покупаю уздечки. Я не прошу вас быть моей женой, а если когда-нибудь попрошу, то не стану покупать ваше согласие. И — уж будьте покойны — попрошу напрямик, без уверток.
