Николай Буянов - Искатель. 2013. Выпуск №7
— Инспектор Меран из уголовной полиции, — подтвердила Гортензия его догадку. — Сейчас будет давать интервью… Пресвятая дева, Аника ведь только что вернулась из пригорода. Я звонила ей, она в трансе, бедняжка…
— Много денег забрали? — из вежливости поинтересовался Рудик.
— Если бы деньги, — отмахнулась Гортензия. — Пропал медальон императора! Помните, я рассказывала, что Аника хранит у себя дома некоторые вещи наполеоновской эпохи? Так вот, среди них был золотой медальон, принадлежавший самому Бонапарту.
— Тот, с которым его похоронили?
Гортензия кивнула.
— Кто-то из предков Аники привез его с острова. Потом эта вещь передавалась в ее семье из поколения в поколение. А теперь… Даже боюсь представить, что будет, — мадам Гортензия непритворно всхлипнула и прижала к глазам кружевной платочек.
— Не расстраивайтесь, — ободряюще сказал Ракель. — Всплывет ваш медальон через пару лет на каком-нибудь аукционе…
— Что вы, месье Рудольф! Такую вещь с аукциона не продашь. Да и вообще не продашь. Это все равно что… — Гортензия щелкнула пальцами, подбирая сравнение, — все равно что алмаз «Око света».
На банкете Рудик Изельман напился. Самым вульгарным образом, до поросячьего визга. До состояния трупа. До изумления, как сказал бы сволочной Владик, сам никогда не бывавший даже навеселе. Кое-как он сумел добраться до своего номера, после чего улегся под дверью на коврике и моментально уснул.
Он открыл глаза, когда почувствовал легкою тошноту. И спросил:
— Где мы?
— В самолете, — как ни в чем не бывало ответил Владик. — К Москве подлетаем.
— Черт… — Рудик ожесточенно взлохматил остатки шевелюры. — Стыд-то какой…
— Да бросьте, шеф. Все мы люди, все мы человеки, — сволочной маэстро прямо-таки источал благодушие. Еще бы, подумал Рудик. За те сутки, в течение которых он был исключен из мирового прогресса, Владик успел от души посмеяться над налакавшимся до изумления импресарио…
От Москвы добирались поездом. Ракель, не выходя из затяжного анабиоза, рисовал на стекле невидимые узоры и даже не оглянулся, когда маэстро выразил желание пройтись до вагона-ресторана. Он вспомнил о своем долге спустя часа три — после того, как поезд остановился на каком-то крошечном полустанке. Ракель нахмурился. Уже хренову тучу времени Владик находился вне поля зрения, и это был вопиющий непорядок. Рудик вылез из купе и отправился вдоль вагона.
В ресторане маэстро не оказалось. Стараясь не поддаваться панике, Рудик на рысях пробежал весь поезд, заглядывая в каждое купе. Его два раза назвали чокнутым и четырнадцать — пархатой жидовской харей. А подвыпившая компания ряженых казаков (видно, добирались до родимой станицы с какого-то шабаша: все в военных френчах, подпоясанных портупеями, при штанах с лампасами и почему-то офицерских эполетах) даже пообещала натравить на Рудика активистов общества «Память».
Вот почему гастроли прошли так гладко, подумал Рудик. Вот почему Владик ни разу не заставил своего импресарио покрываться холодным потом и глотать таблетки — он просто усыплял его бдительность. И усыпил, черт возьми, исчезнув, как всегда, эффектно, по-цирковому, прихватив лишь свою знаменитую скрипку в черном фибровом чехле. Оставив Рудика с носом и невеселой перспективой объясняться с журналистами на перроне…
Представительский «Мерседес» темным болидом несся по разделительной полосе, отражаясь в мокром после дождя асфальте, прохладный сиреневый вечер, расцвеченный рекламным неоном, врывался в приоткрытые окна — Юлий с великолепным пренебрежением относился к собственной безопасности.
— Мы ищем, ищем, — беспомощно пробормотал Рудик, глядя в пол. — Изо всех сил стараемся. Все, что я прошу, — еще сутки. Клянусь…
— Сутки у тебя уже были, — перебил Цезарь. — Теперь все, лимит исчерпан. Я обещал взять с тебя неустойку, но брать деньги с друга детства… — он поморщился. — Однако дружба вовсе не мешает мне разорвать наш контракт. Так что, считай, ты на меня больше не работаешь.
— Слушай, побойся Бога, — пробормотал Ракель. — Я такого не заслужил. В конце концов, можно взять другого скрипача, на Владике свет клином не сошелся. Что такое этот Владик — раскрученное имя, и ничего больше. У меня на примете есть парочка ребят, выпускников «Гнесинки»…
Юлий живо обернулся и пребольно ткнул Ракеля указательным пальцем в грудь.
— Никаких твоих ребят, — проговорил он с расстановкой. — Никаких дел с тобой и твоей убогой конторой. И скрипача я найду сам, без твоей помощи. Толик, дай сигарету.
Литая спина за рулем колыхнулась: Толик похлопал себя по карманам и виновато сказал:
— Кончились, босс.
— Так остановись и сгоняй в киоск. Работнички…
Однако табачные киоски, круглосуточные в обычной жизни, почему-то оказались закрыты. Лишь минут через десять слева мелькнуло некое световое пятно, и Толик затормозил. Световое пятно при ближайшем рассмотрении оказалось подземным пешеходным переходом. Толик резво выскочил из машины и потрусил к лестнице. Отсутствовал он подозрительно долго. А когда вышел из перехода, лицо у него было… Трудно описать его выражение. Ракелю понадобилась целая минута, прежде чем он нашел определение: обалдевше-одухотворенное.
— Где сигареты? — раздраженно спросил Юлий.
— Босс, по-моему, вам надо на это взглянуть.
— Ты что, не можешь толком объяснить?
Толик отчаянно покачал головой. Юлий вздохнул («Ну и денек сегодня…») и вышел из машины.
Подземный переход, тускло освещенный люминесцентными лампами, был почти пуст, только две древние бабки — торговки редиской, луком и детским секонд-хэндом, — споро собирались домой. Словно некий театральный режиссер обставил заключительную сцену своего спектакля-абсурда: ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь зрителя от главного. Никаких пышных декораций — лишь голая стена, заплеванный пол и безжизненное нутро коммерческого ларька. Нищета, грязь и убожество, доведенные до абсолюта, а посередине — неясный, почти эфемерный луч света. И одинокая человеческая фигура в центре…
Но главным действующим лицом в этом спектакле все-таки были звуки. Иногда мягкие, иногда пронзительные, волнующие и удивительно живые. Это была не классика — скорее, очень искусная композиция в стиле блюз, тонкая, как луч, в пятнышке от которого на полу лежал раскрытый футляр. В футляре были деньги — совсем немного, несколько смятых десяток и маленькая горстка медяков: все, что набросали задень вечно спешащие прохожие. Те две бабульки-торговки наверняка презрительно скривились бы, увидев такую выручку.
