Георгий Вирен - Искатель. 1988. Выпуск №5
Эрнст глотнул воздуха.
— Тут офицер вперёд вышел. Встал напротив виселицы… Сегодня, говорит, был убит очень кароший немецкий офицер и два зольдатен фюрера. Мы тоже будем убивать три мужчины. Нельзя, говорит, убивать зольдатен фюрера, будем сильно наказать…
Наших повели к виселице, тут бабы в крик, а немцы строчить стали поверх голов. Скамейку кто–то выбил, я отвернулся… А бабы голосят и крестятся. А те трое уже висят…
Антон поднялся, подошёл к мальчишке, обнял его, прижал к себе. Худенькие плечи подростка дрожали.
— Гады, гады! — выкрикнул он. — Гады!…
— Ни в чём не повинных людей, — выговорил Мороз. — Стариков… Хромой Иван… Сапожник Орешко… Ботаник… Он ещё выставку бабочек делал в клубе в тридцать девятом, помнишь? Больше ста бабочек, самых разных. В коробочках красивых, на бархате… Игнатий Петрович, с бородкой. Тихий, улыбчивый. Точно — Дон Кихотом его звали.
— Гады…
«Боже, — подумал Антон. — И мой отец мог быть там. Безоружных уничтожают. Стариков и увечных — как же так?»
Он прошёлся по землянке, стараясь успокоиться. Потом спросил:
— А что отец?
— Он велел идти. Явился домой днём, часа в три, хотя обычно, знаете, чуть не за полночь приходит. Сказал, что вчера поздно вечером — уже после того, как мне сообщил о пленных, — во время допросов сумел передать записку одному нашему, пожилому с забинтованной головой. Может, засёк кто, сказал отец, сердце неспокойно. В записке той он написал, что партизаны все знают, и указал направление, куда бежать, чтобы попасть к вам. Вот они и рыли подкоп. Только к рассвету управились. И рванули.
— Понятно, — сказал Мороз. — Понятно, брат.
До Антона яснее дошёл смысл происшедшего, и он со стыдом и горечью осознал, что не смог предвидеть такого поворота событий, считая, видно, что пленные будут сидеть и дожидаться освобождения, а немцы дадут возможность провести разведку и лишь затем тщательно продуманное нападение. Что бы сказал обо всём этом Лучинец? Уж он–то ни при каких обстоятельствах не наделал бы подобных глупостей. Но разве не его советом — беречь людей — руководствовался Антон, когда посылал на задание Орешко и Ходкевича?
Видно, никакие, даже самые умные советы нельзя принимать слепо. Нельзя цепляться за них без умения правильно оценить реальные обстоятельства и реальных людей. Надо больше надеяться на себя и прислушиваться к себе… Как же быть теперь?
— Вот что, Эрнст, — сказал комиссар, — думаю, тебе надо остаться в отряде. Располагайся–ка у меня. А там видно будет.
Мальчишка поднял на Антона печальные глаза, сказал с беспокойством, но решительно:
— Как? А отец? А мама? Я пойду!
— Не торопись, не торопись. Сейчас тебе появляться там — только гусей дразнить. Скажи лучше, нельзя ли в случае чего объяснить твою отлучку тем, что ты пошёл к родичам в соседнюю вёску? Есть родичи? Вот и отлично… Давай, располагайся. А я пройдусь. Скоро буду. Согласен? Ну чего ты так на меня смотришь? В дом твой мы человека пошлём. Понял?
Подросток молчал. Мороз усмехнулся:
— Упорный… Это хорошо. Но сейчас нам всё по уму надо делать. По уму. Согласен?
— Согласен, — вздохнул Эрнст.
У островерхой сосны возле землянки Орешко комиссар увидел группу партизан. Среди них выделялся Пётр Наркевич. Залихватски сбив на правое ухо шапчонку, дымя самокруткой, он выразительно жестикулировал, видно, не соглашался с кем–то. Подойдя ближе, Антон услышал:
— Не–не, никак не уразумею, откуда ж мотоциклет взялся?
— Откуда–откуда? Почём мне знать, растуды твою! — устало и сердито отвечал Максим. Очевидно, вопрос задавался уже в сотый раз. — По случаю, видать, откуда–то выскочил. Бывает же!
Немолодой партизан Титыч, бывший сторож в пекарне, заметил писклявым голосом:
— И всё ж, хлопцы, трэба вам было, это самое, пульнуть. Отвлекли б немчурню. А наши солдатики, это самое, и сбёгли б!
— Пульнуть, пульнуть, — обернулся к нему Максим. — Куда? В небо? Так от этого ни холодно, ни жарко. Говорю же: мы фрицев засекли не сразу. Туманом всё кругом заволокло. Да и чесали они, не поймёшь откуда!
— Когда засекли, тогда б, это самое, и пульнули. А хоть бы и в небо! Короче, зубы трэба было показать.
— Мёртвому припарка! Наши уже тогда лежали убитые на отмели. Мы и глазом не моргнули… Да и, — Максим заметил Мороза, — …и задача была — на–блю–дать. Правильно говорю, комиссар?
Мороз ответил не сразу:
— Предполагалось сперва выяснить, что к чему, а уж потом принимать решение. А в жизни вон оно как…
— Не знаю, Антон, что оно к чему, но, это самое, думаю так: коль нашим крушат головы, так сам погибай, а товарища выручай. Иль не так, это самое?
— Так, Титыч, — твёрдо произнёс Мороз. — Так. Правду говоришь. Хотя всё, конечно, произошло неожиданно. Максим и Андрей сообразить ничего не успели.
— Неожиданно, — с какой–то обидой и в то же время примирительно сказал Титыч. — Теперь трэба и нам, это самое, отплатить гадам… неожиданно.
— Отплатим, Титыч. Дай только час!
Установилось молчание. Мороз взял Максима под локоть.
— Есть разговор. Отойдём в сторонку.
Они сделали несколько шагов. Максим выжидательно взглянул на Мороза, спросил:
— Чего тянешь, Антон? Говори! Заладили всё одно и то же: «Трэба было пальнуть, трэба было пальнуть!» Так я считал и считаю, повторю ещё раз — и людей не спасли б, и сами головы ни за что положили.
Мороз подумал, что «ни за что», наверное, не самое точное определение, однако вслух ничего не сказал. Надо было ведь сообщить Максиму совсем о другом, о смерти отца, а как? Как?… Запас слов в таких случаях скуден.
— Горькую весть принёс тебе, Максим. Сегодня в райцентре на площади немцы повесили троих наших. Кого могли, согнали на казнь… Один из повешенных… твой отец… Мужайся, Максим.
Орешко вскинул на Антона глаза, словно не веря, ожидая ещё какого–то подтверждения.
— За что? Кто сообщил?
— Пришёл связной. Он был на площади, всё видел… Немцы сказали, что месть… Наши при побеге трёх немцев убили. Both…
— Как же это? — простонал Максим. — Работал всю жизнь, никого не трогал, тише воды, ниже травы. А тут его — раз–раз, и конец…
Максим замолчал, потом выдавил:
— Всё… Один я остался. Больше никого. Один на земле орешек…
Он посмотрел на Мороза затуманенными глазами:
— Молчи, Антон, молчи. Отца не вернёшь, — и тяжело пошёл прочь.
Стараясь подавить в себе озноб, комиссар вернулся к партизанам, рассказал о событиях в городке.
— Да что ж это? Иль они совсем не люди? Как же, это самое? — горячо заговорил Титыч.
Кто–то произнёс недоумённо:
