Петр Лебеденко - Шхуна «Мальва»
Отец никогда не просил Юру быть осторожным и ни словом не обмолвился о том, что иногда происходит в кофейне: он видел, что сын во всем разбирается. Но когда однажды Юра заикнулся было о помощи, отец твердо сказал:
— Нет. — Помолчал минуту, подумал и повторил: — Нет.
— Но ведь никто не должен уходить от своего долга, — напомнил Юра.
— Твой черед придет, — сказал отец.
Больше они об этом не говорили. Юра замечал, как многие посетители кофейни — старые рыбаки, портовые грузчики в замусоленных, излатанных робах, даже базарные торговки смотрят на отца с презрением, почти с ненавистью. Все чаще и чаще можно убыло слышать глухое, оскорбительное: «Немецкий прихвостень. Холуй. Люди дохнут с голоду, а он наживается...».
Отец молчал, будто ничего не слышал, но Юра знал: опять он будет стонать во сне, опять будет хвататься за сердце. И Юра тоже молчал. Он понимал: никто посторонний не должен знать, что кофейня — это и штаб, и явочная квартира, где встречаются люди, делающие большое и важное дело. Не мог он сказать об этом даже своему лучшему другу Саше Аджарову: это была не его тайна.
— Сын за отца не отвечает, — серьезно сказал Саша, — но мы то... Время идет, а мы сидим, мечтаем, когда прогонят немцев. Разве наше время не пришло?
— Наше время пришло, — ответил Юра.
Он быстро подошел к полузасохшей сливе, соскоблил с нее несколько комочков клея и, вернувшись, сказал:
— Идем. Начнем вот с этого.
Юра снял фуражку и из-за подкладки вытащил квадратный листок бумаги. Черными чернилами на нем было написано:
«Все фашисты — гады!»
Первую свою листовку они повесили рядом с приказом коменданта города, в котором жирным шрифтом было напечатано:
«За распространение большевистских листовок устанавливается смертная казнь».
Саша уже почти приклеил листовку, когда услышал, как Юра тихонько свистнул, предупреждая об опасности: стуча каблучками, к ним подходила девушка в зеленой косынке, с лакированной сумочкой в руках.
Это была Нина Балхаш. Она училась вместе с ними в десятом классе. Держалась Нина всегда немного высокомерно, называла ребят «мальчиками», но в общем-то ее любили за общительный и веселый характер. Саша знал, что Нина перед самой оккупацией города получила извещение о гибели отца, собирался сходить навестить ее, да все откладывал. И вот теперь...
Нина подошла, взглянула на листовку, потом на Сашу.
— Видишь, кто-то работает, — сказал Саша. — Есть, оказывается, смельчаки...
Нина улыбнулась.
— Во-первых, здравствуй, — чуть насмешливо проговорила она. — Во-вторых, Юрка Араки свистит поздновато, надо пораньше. А в-третьих, Саша, ты всегда был немножко неряшливым. Вот и сейчас, смотри, руки у тебя в клее, даже на лбу застыл клей...
Саша смущенно смотрел на улыбающуюся девушку, не зная, что сказать. Но Нина сама взяла его под руку, бросила:
— Идем. И Юрка пусть идет. Возле вашей «работы» стоять не так уж безопасно...
Они пошли к Нине. Девушка усадила их на диване, принесла чай, поставила на стол, сказала:
— Хлеба у нас с мамой нет третий день, прошу извинить.
— Пожалуйста, — проговорил Юра. — Мы не голодные.
— Тогда давайте поговорим. — Нина села на диван между ними, взглянув поочередно на обоих. — Я давно хочу начать что-то делать, но одной как-то страшно. Теперь нас будет трое. Вы не против? Вы верите мне?
— Мы же тебя знаем, — просто сказал Саша.
И они начали действовать.
Их короткие, написанные твердым сашиным почерком листовки появлялись на витринах, на стенах театра и кино и большей частью рядом с немецкими приказами, в конце которых всегда стояли одни и те же слова:
«...смертная казнь!»
Гестаповцы устраивали облавы, арестовывали на улице всех подозрительных. А Юра ворчал:
— Только щекочем немцам нервы... Надо браться за дело по-настоящему.
И как раз в это время Христо Юрьевич Араки сказал сыну:
— Юра, я хочу устроить тебя на шхуну. Рыбаком и матросом. Так надо.
— Хорошо, папа, я пойду, — ответил Юра.
— У тебя есть друзья. Надо человека два-три... Только не стоит говорить, что предложение работать на шхуне исходит от меня. Понимаешь?
— Я поговорю с товарищами, папа. Ты можешь не беспокоиться.
— Юра... — Христо Юрьевич подошел к сыну, положил руку на его плечо. — Юра, то, что я тебе предлагаю, может быть не совсем безопасным. Ты должен все хорошо обдумать.
— Я обдумаю, папа. А разве твоя работа совсем безопасная?
— Ну, какая уж тут опасность? — Христо Юрьевич улыбнулся. — Кофейня — это не фронт, Тихо, спокойно...
— Да, да, — сказал Юра, — я все понимаю... Тихо, спокойно...
*Иван Глыба встретил Нину Балхаш более радушно, чем Юру. Но когда она, проходя по палубе, зацепилась каблучком за трос и чуть не упала, рыбак не утерпел:
— Да... Тут твои каблучки нужны, как щуке зонтик... Не на бал пришла...
— Это правда, Иван Андреевич, — улыбнулась Нина.
Она сняла туфли, вытащила из узелка легкие тапочки, переобулась. Заметив, что Глыба смотрит на ее руки, сказала:
— Не думайте. Иван Андреевич, что не смогу сетки выбирать. Я часто ходила в море с отцом.
— Не сможешь, так поможем, — успокоил Глыба.
Он направился на корму, где кучей лежали сетки и начал их просматривать. Юра тоже подошел к сетям, молча стал помогать. Вот он обнаружил изрядную дыру, видно, нити здесь перепрели, и рыба изорвала несколько десятков ячеек. Юра достал из кармана деревянную иглу, взял моток суровых ниток и принялся подвязывать сеть. Он работал ловко и быстро, игла мелькала в его руках так, будто он был заправским рыбаком...
Юра чувствовал, что Глыба украдкой наблюдает за ним; его тяготило молчание Ивана, в котором сквозило явное недоброжелательство, но он продолжал работать, точно ничего не замечая. Как бы между прочим Иван спросил, кивнув на надвязанные ячейки:
— В школе, что ли, учили?
— Нет, Иван Андреевич, — ответил Юра. — Папа учил. Он в этом деле настоящий мастер.
— Папа? — Глыба деревянной ногой отшвырнул пробковый поплавок, отвернулся. — Что и говорить, папа твой настоящий мастер...
И ушел, не взглянув на Юру.
Утром на шхуну прибыл «представитель» комендатуры ефрейтор Фриц Люмке. Это был небольшого роста, коренастый, с плечами боксера немец. Беглым взглядом окинув шхуну, он потребовал от Шорохова собрать всю команду.
Первым подошел Глыба. Он подчеркнуто вежливо поздоровался и с явной насмешкой спросил:
— Стоять смирно, господин немец?
