Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев
– Угомонись, дура!
– Ну, я одна!
Они вышли вместе. Звёзды качались перед глазами у них, как пьяные, а луна катилась по небу, как колесо телеги. С полдороги Ребекка вернулась за своей скрипкою, да забыла, зачем вернулась. Решила, что, видимо, за иконой. Сняв её со стены, вновь двинулась в путь. Панночка ждала её у колодца. Она кричала в него, громко хохоча над собственным эхом. К полуночи добрели они до людской.
Там поминки всё ещё продолжались, хоть большинство участников разошлось. Микитка, перебирая струны бандуры, тянул тоскливую песню. Обе борзые лежали у его ног и спали. Три бабы плакали, подперев руками пухлые щёки. Слёзы текли и из глаз Явтуха. Дорош, Спирид, утешитель и хлопцы ели. Увидав панночку и Ребекку, вошедших с невероятным шумом, Микитка смолк. Борзые проснулись и убрались под лавку. Евшие замерли, раскрыв рты, набитые всякой всячиной, а у плакавших слёзы тотчас куда-то делись. Первым опомнился утешитель.
– Ах, Боже ж мой, боже ж мой, – пробормотал он и качнул усами. Отдав икону какой-то бабе, панночка и Ребекка сели за стол и начали подкрепляться, так как дорога их истощила. Кто-то ругнулся, но утешитель его заверил, что на всё – божья воля.
– Точно, старик, – сказала Ребекка, наливая горилку себе и панночке, – божья воля – даже на то, чтоб я вышла замуж за чёрта и всех вас тут уничтожила!
– Я возьму тебя в жёны, я! – запротестовал Дорош, к которому ясность разума возвращалась всегда с неслыханной быстротою, – а если чёрт мне в том помешает, то я ему срублю голову своей саблей!
И в подтверждение своих слов казак схватил кочергу, так как его сабля осталась дома. Ребекка дерзко расхохоталась.
– Старый дурак! Чёрт тебя мизинцем раздавит!
– А я его застрелю, – прогудел Дорош, – у меня – ружьё! И два пистолета! Татар стрелял, ляхов стрелял, турок – значит, и в чёрта не промахнусь! По-твоему, чёрт увёртливее татарина?
– Полно, полно, Дорош, – опять занялся ремеслом своим утешитель, – зачем ты Бога гневишь? У тебя есть жинка. На кой вторая тебе нужна? Ты уж весь седой!
Дорош не нашёлся сразу, что возразить, но на всякий случай заткнул кочергу за пояс и опять начал есть холодец. Тем временем, бабы что-то наперебой говорили панночке, отбирая у неё штоф, а она вопила:
– Не сметь! Я – одна, одна у сотника дочь, и всё здесь – моё!
– И моё, моё! – вопила Ребекка, – я – жена чёрта!
Отчаявшись успокоить панночку, бабы выгнали хлопцев, чтоб не случилось греха. Микитку оставили, так как знали, что он – дурак во всём, кроме музыки и собак. Утешитель также вскоре покинул трапезную, напомнив всем напоследок, что на всё – божья воля. К моменту его ухода панночка возлежала на середине стола, сложив руки, и говорила, что умерла она, а вовсе и не Маришка, и чтоб ей дали свечу. Остальные пили, слушая жаркий спор Ребекки с Дорошем. Дорош твердил, что у чёрта жён быть не может, жидовка брешет. Ребекка же, стуча по столу кулаком, орала, что вот когда у его, Дороша, жены родится дитё с рогами, станет понятно, кто из них прав. Этот спор был прерван попом, внезапно явившимся. Увидав его, Ребекка поспешно вынула кочергу из-за кушака у Дороша. Однако, поп был настроен миролюбиво. Лишь обругав Ребекку матерной бранью, он выпил штоф, благословил панночку, взял у бабы горшок с галушками и убрался. Тотчас после его ухода заговорил Явтух. Он сказал:
– Может быть жена и у чёрта. Но на жидовке чёрт не женится никогда. Разве он дурак – губить свою душу!
– А ты когда-нибудь видел чёрта, дядька Явтух? – спросила одна из баб, самая молоденькая. Явтух отвечал, пригладив усы:
– Как не видеть, видел! Самый обыкновенный казак. Вот только глаза – чёрные-пречёрные, да нос длинный. Ещё длиннее, чем у этой жидовки!
– То был не чёрт, – объявил Дорош, зачем-то всем подмигнув с ухмылкою. Явтух даже и не взглянул на него.
– Я поставлю хату свою на то, что это был чёрт, притом из первейших! Мы тогда, помню, рубились с турками на Днестре. И однажды ночью…
– Чёрт это был! – завизжала панночка, видимо, уж не в первый и не в десятый раз начавшая слушать это повествование, – что сидите вы за столом? Несите меня на кладбище!
– А ещё я видел русалок, – не унимался Явтух, – Вот если чёрт может в жёны кого-то взять, так только русалку. Русалка ведь из реки за чёртом не уследит, если чёрт захочет пойти по девкам! Скажет русалке: пойду я, дескать, людей мутить, тёмные дела делать, а сам – с какой-нибудь девкой, на сеновал! А русалка, бедная, разве что с водяным поганым путаться может.
– Ну, это ты, брат, загнул, – опять предпринял попытку вывести из себя Явтуха Дорош, – русалка не будет путаться с водяным! И черти не женятся на русалках.
Пили ещё. Бабы вскоре отправились по домам. Ушёл и Микитка с парой своих друзей. Бандуру оставил. Матерно побранившись ещё с Ребеккой, три казака уснули: двое на лавке, один – под ней. Очень захотелось спать и Ребекке.
– Вставай, мужик! – крикнула она и пощекотала пятку живой покойнице. Та немедленно приняла сидячее положение. Повертев растрёпанной головой, протёрла глаза. Зевнула. Потом сказала:
– Женись на мне!
– Тю, сдурела! Кто ж обвенчает нас, интересно?
– Да любой поп за пару червонцев! Я казаком наряжусь, назовусь Микиткой, и все дела!
– Почему ж Микиткой?
– А потому, что нравится он тебе!
Ребекка смолчала. Панночка, побелев, соскочила на пол. Взгляд её был таков, что рука Ребекки вновь дёрнулась к кочерге. Но, по счастью, панночка соскочила чересчур резво. Её качнуло. Она взялась за печной ухват, стоявший у стенки. Он повалился. Панночка повалилась следом. Ребекка бросилась поднимать её, исходящую диким рёвом и истекающую слюной, да не тут-то было! Панночка во хмелю была тяжела, сильна и капризна. Пришлось Ребекке раздеться, чтоб уберечь от её ногтей платье и бельё. Однако, при виде голой подруги у Лизы сил прибавилось втрое. Ребекка стала бить её по щекам, чтоб вырваться. Чудом вырвалась. Открыв дверь, вся в кровоточащих царапинах побежала.
Северный ветер затянул небо тучами. Темнота стояла непроницаемая. Ребекка бежала, выставив вперёд руки, чтоб не разбить лицо обо что-нибудь. Минуя колодец, она наткнулась на человека. Вскрикнула. Тот, на кого она налетела, схватил её, и, почувствовав, что она совершенно голая, задрожал.
– Ты кто? – спросил он голосом Микитки.
– Да это я! Я, Ребекка! Что ты здесь делаешь?
– Ничего, гуляю. А ты?
– Спасаюсь от панночки! Она стала одежду с меня сдирать, да всю исцарапала! Видишь кровь?
Две собаки жадно облизывали Ребекку. Ей было холодно. Прижимаясь к Микитке изо всех сил, она вдруг почувствовала, что он – далеко не такой дурак, каким все
