Лев Успенский - В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн
Подсчеты показали: «Север» пересечет поток радиации за две с половиной минуты. Выполнить весь цикл наблюдений было возможно, лишь заранее запрограммировав даже мельчайшие этапы исследования.
— Случай редчайший, — с воодушевлением повторял Кастромов, занимаясь подготовкой приборов. — Мы с вами накануне открытия, Рада. И мы, по счастью, знаем об этом и, значит, встретим его во всеоружии, — удача невероятнейшая. О таком можно только мечтать…
Ровно за полтора часа до «момента Х» (встреча с потоком) Саблина включила аппаратуру противорадиационного облучения. Кастромов лежал в кресле, сама же она стояла у пульта автоматики безопасности, приглядываясь к показаниям приборов, неторопливыми легкими движениями касаясь кнопок, верньеров, переключателей. Кастромова мучало удушье: сердце не успевало перекачивать кровь. Он знал, что Саблина испытывает то же самое, но не показывает вида, и думал о ней с особой благодарностью.
Профилактическое облучение закончилось в два часа тридцать минут. В три часа четыре минуты приборы доложили, что подготовка к наблюдениям завершена. Более получаса оставалось в резерве. Кастромов углубился в радиограмму-отчет с «Востока», Саблина ушла на вычислительный пост.
Минут через десять она вдруг появилась на экране видеотелефона. Кастромов только начал проверку вывода главной формулы Венты. Она якобы позволяла поразительно быстро и просто получать исходные данные для любого преобразования внутрикорабельных полей. Это следовало проанализировать со всей обстоятельностью, и Кастромов далеко не сразу поднял глаза на экран. Все это время Саблина, и теперь подчиняясь общему правилу: докладывать лишь тогда, когда к ней обращались, молчала. Но то, что она сообщила потом, было, в сущности, трагедией: в «момент Х» никакого удара радиации не последует.
Саблина говорила совершенно спокойно:
— …Для контроля был подсчитан баланс энергии сопутствующего поля. Но важно другое: за время, пока шли вычисления, вектор Пойнтинга уменьшился в семьсот тысяч раз. Сейчас он, вероятно, уже почти равен нулю…
— Насколько я понимаю, — сказал Кастромов, — опасность теперь именно в том, что мы с вами провели противорадиационное облучение?
Саблина скупо кивнула.
«Умница, — вдруг подумал Кастромов. — Другая уже билась бы в истерике. Да вообще лучше, чем с ней, я ни с кем никогда не работал. Но все-таки сколько в ней скованности! Ни о чем не спросит, ничему не удивится. Исполнительность, доведенная почти до полного забвения себя, почти до безумия! И какая ирония: именно потому-то мне так и легко работать с ней».
— Итак, вы полагаете, — сказал он, — что никакой встречи с потоком излучения не произойдет?
Саблина молча кивнула.
— Но почему? — После облучения и отдыха Кастромов чувствовал себя небывало сильным, ему хотелось смеяться, говорить громко, двигаться резко. — Куда он мог подеваться? Что за чудеса в решете!
Он говорил это бодро и каким-то звонким, отчетливым голосом, а сам думал уже: «Выхода нет. Ну, я старый дурак. Я пожил. Но она же девчонка. Ей бы еще жить и жить. И понимает ли она, что нам грозит?»
Саблина прервала его жестом.
— Что? — спросил Кастромов.
— При опытах на полигоне у нас даже комбинезоны взрывались, как порох. Один раз взорвалась оболочка реактора. Сейчас в нас с вами все сжато, как пружина, чтобы нейтрализовать лучевой удар…
— Та-ак, — выдавил из себя Кастромов.
Выход нашелся. Если в «момент Х» все реакторы «Севера» вывести в критический режим и затем мгновенно убрать переборки, отделяющие реакторный отсек от операторской, Кастромов и Саблина смогут получить дозу радиации, достаточную, чтобы свести почти к нулю изменения, вызванные в них обоих профилактическим облучением. Присланные с «Востока» формулы (если только они не содержали ошибок), позволяли выполнить это с достаточной быстротой. Строить по примеру Венты специальный прибор, чтобы мысленно отдавать приказы, Кастромов, конечно, не собирался. Хуже получалось с характером излучения. Потому что полного эффекта нейтрализации достигнуть было невозможно, и это грозило довольно серьезными последствиями.
Саблина получила результат на полторы минуты раньше Кастромова. Этого времени ей хватило, чтобы добежать из вычислительного поста в операторскую. Протянув Кастромову ленту с рядами цифр, она остановилась, тяжело дыша. На щеках ее блестели дорожки от слез, но лицо было спокойно.
— Я все уже знаю, — сказал он.
— У вас получился тоже такой результат? Это же замечательно!
«Да она просто не досмотрела ленту до конца», — подумал Кастромов.
— Мы с вами отделаемся только потерей памяти, — оживленно продолжала Саблина.
«Но это же отчаянно много! — чуть не закричал он. — Что нам останется? Привычки? Инстинкты? Умение вести себя за столом? Крохи образования?..»
Он повернулся к приборам и резко, пулеметной дробью — так вслепую печатают на машинке, — начал набирать заключительные команды: на полностью, автоматическое управление «Севером», на автоматическую связь со всеми другими кораблями экспедиции, с Центром информации Звездного совета, с Энергоцентром. Последней была команда на преобразование ограждений реакторного отсека по присланным с «Востока» формулам Венты.
Наконец всё было сделано. Кастромов откинулся в кресле. И тут в его сознание опять вошел голос Саблиной:
— Знаете, как он меня полюбил? Встретил на улице и влюбился. Я еще и слова ему сказать не успела. Он голоса моего до самой свадьбы, можно сказать, не услышал…
— О ком вы, Рада? — спросил он с досадой.
— Лешик мой… Он меня потом всему снова научит. Мы с ним хоть три часа можем молча ходить — нам скучно не будет. Он мою каждую привычку помнит, каждую черточку.
Кастромов поморщился:
— Ходить и молчать?
— А что они выражают, слова? Кто им верит? Я никогда не верю. Любовь не словами доказывают…
Кастромов молчал, нахмурясь. Итак, если они в чем-либо ошиблись, если формулы Венты не доработаны, — гибель. Если нет — утрачена память о прошлом. Но и это ведь гибель. Ком глины!.. Социальность и та будет стерта. Она тоже записана в мозгу физико-химическими структурами. Забыто будет всё, что передумано, выстрадано, радовало счастьем; девочка Кама (девчонку с таким именем он безнадежно любил в школьные годы — вообще любил, пожалуй, первый и последний раз в жизни. Всё, что случалось потом, было не то и не так), забытыми окажутся теоремы, формулы. Сохранится ли в памяти таблица умножения?
Придется снова начинать жизнь, и, значит, чтобы опять стать таким, какой он сейчас и каким он только и хочет быть, надо опять пройти через детство на Крайнем Севере (отец его был там начальником большого строительства), через военные годы: фронт — ранение — фронт — ранение — фронт; через все трудности студенчества — запоздалого из-за войны, из-за неважного здоровья, из-за того, что лишь через три года после демобилизации он наконец понял, что его призвание математика — одна только математика! — и вернулся в тот институт, где учился до июня 41-го года, но уже на специальность не прикладную, а теоретическую и, значит, снова начал с первого курса.
