Иван Коновалов - Сержант и капитан
Старик, совершенно обессиленный, закончил свою историю.
— Но это же только шестнадцать лет вашей жизни, дедушка. А что же было дальше? — спросил Никита.
— А дальше жизни не было, сплошное существование. Жил я тихо, не высовывался, саквояж с этим золотом у меня в подполе мирно стоял, и мерзавца этого, Бабкова, я видел, приезжал он сюда. Исторические раскопки проводил, как было объявлено. Хотел я его грохнуть, да детей пожалел. Все равно его, наверное, в тридцать седьмом расстреляли.
Дед снова пересел за стол и налил себе рюмку.
— В тридцать восьмом, — уточнил Никита.
— Один черт. Туда ему и дорога. В общем, жил я тихо, а потом война началась. И понял я, что будет лучше, если на эти деньги полк танков Т-34 построят, а то и больше. Первый и последний раз, сынок, я на сторону красных встал, и вместе с ними решил Родину защищать. Пришел в Кромский райком и сказал, что нашел клад. И все золото на победу сдал. Представь, секретарь райкома мне руку тряс и говорил, что я настоящий коммунист, хоть и в партии не состою. А немцы все ближе. Записался я добровольцем в Красную армию, стал сержантом, а войну закончил майором, до Берлина дошел. И ордена свои с гордостью всегда носил. Сынов моих обоих призвали в сорок четвертом. Я вернулся, а они — нет. Ну, а об остальной жизни больше нечего рассказывать. Сестру Алевтину искать и не пытался. Поди, в дворянки записалась, ну дай Бог, дай Бог… Жена умерла, дочка вышла замуж, двое внуков, четверо правнуков, живут тепер в Белоруссии. Хотела дочь меня забрать к себе, я отказался. Думаю, и прожил я так долго потому, как место это память мою чистит. Как сейчас помню, и как с красными сражался, и как немцев отсюда гнал.
Старик смертельно устал. На его сухом, изрытом глубокими морщинами лбу выступил пот. Он столько лет не говорил таких длинных речей. Откинувшись в кресле, бывший совхозник Николаев, снова ставший прапорщиком Лавочкиным, закрыл глаза и замолчал.
Никита, совершенно оглушенный и придавленный услышанным, попытался собрать разбежавшиеся в разные стороны мысли. Месяц назад ему казалось, что он вернулся домой из космоса. Что ничего его больше не сможет в этом мире удивить. Что ничто не сможет смутить его разум. Теперь ему казалось, что живой прапорщик Лавочкин и возможное родство с капитаном Корниловым еще не самые удивительные находки в его поисках. Скорее всего, судьба приберегла еще кое-что напоследок. Лучше нет, на сюрпризы времени не осталось. Но главный смысл всей этой кровавой суеты, увы, утерян. Сколько напрасных смертей. Какая смешная гримаса бессмысленности. Но Никита нашел для себя достаточно много, чтобы не чувствовать себя Индианой Джонсом, нажавшим не тот рычаг в древнеегипетской гробнице. И если не объяснить преследователям тщетность их хитроумной операции, то они могут в поисках сокровищ взрыхлить деревенское кладбище бульдозером. Этих угрызения совести мучить не будут.
Все. Захват языка уже не нужен. Нужно просто их остановить и отправить назад. Переговоры. Придется выйти на открытое простреливаемое пространство.
— Тимофей Васильевич, — Никита поднялся из-за стола. — То есть, простите, Аркадий Васильевич, у меня тут одно небольшое дело. Я выйду часа на полтора, а потом вернусь, и мы с вами договорим.
— Погоди. — Выговорившийся дед приоткрыл глаза. — Я же понимаю, что ты приехал в эту деревню не корни свои искать. Золота, конечно, нет, извини, я поступил тогда так, как считал нужным, но одну вещицу я все-таки сохранил как память. Держи. — Аркадий Васильевич протянул Никите золотой портсигар.
Золото этой изящной вещицы дореволюционной пробы все еще жило. Оно было похоже на роскошную гостиную в парижском отеле, прикрытую давно не мытым окном, на мотор «Феррари», упрятанный под капот «Москвича-412». Это было не тусклое золото, а солнечный золотой свет. В четырех углах портсигара торчало по бриллианту. Он его открыл, внутри лежали две длинные, скорчившиеся от времени папиросы. «Асмолов № 7».
— Я этот портсигар из саквояжа на день взял, пофорсить, и все боялся, убьют — не успею назад положить, — прошамкал Лавочкин-Николаев. — Один день поносил. А папиросы мне эти капитан Корнилов презентовал. Знал бы ты, как мне жизнь тогда нравилась. Ну, забирай память о командире моем и иди по своим делам. Не вернешься, осуждать не буду. Я спать буду.
Никита спиной назад, боясь наткнуться на что-нибудь, выбрался в сени и оттуда крикнул:
— Аркадий Васильевич, где же все-таки капитан Корниловым закопал саквояж?
— На кладбище, сынок. Да ты и сам это знаешь, — послышался ответ. — Под деревом, похожим на взрыв.
* * *Никита вывалился из сеней на улицу. Внутренняя жизненная сила деда была настолько мощной, что ему теперь казалось, что переговоры пройдут легко. Он теперь не один, у него в тылу целый прапорщик Лавочкин со всем своим взводом, позади взвода стоит остальная рота капитана Корнилова, а за ней — Третий Офицерский генерала Маркова полк. И все они готовы к атаке.
Никита знал, что пока он разговаривал с прапорщиком Лавочкиным, он упустил инициативу в сражении. Противник развернул войска, охватив фланги, проник в деревню, занял все стратегические высоты и расставил стрелков на всех немногочисленных путях отступления. А в точке пересечения интересов, несомненно, высажен десантный батальон в количестве двух или трех киллеров.
Но теперь, когда наступила ясность, им придется оставить занятую территорию ввиду бессмысленности наступления, у которого нет цели. И объяснить бессмысленность этого наступления — задача Никиты.
На погосте было чрезмерно много посетителей. Двое стояли в оцеплении — это, по крайней мере, те, кого Никита видел. За небольшой рощицей справа мог быть еще кто-нибудь, хотя и этих было достаточно на него одного. Кто-то очень большой и важный сидел на скамье посреди кладбища, это было понятно по взглядам стрелков оцепления. По хорошо протоптанной землистоглиняной тропинке, обрамленной никем не тронутыми голубыми незабудками, Никита пошел к этому большому человеку. Оцепление его не волновало. И, тем не менее, тропу перегородил старый приятель — старший киллер. Он по-дружески упер ладонь в грудь Никите и процитировал давно приготовленную фразу:
— Больше ни шагу, парень. Босс решает твою судьбу. — Он больше уже не строил из себя бездумно фланирующего за Никитой бездельника. — Попался, братишка. Я рад. — В этой фразе была усталость — он до сих пор не мог понять, к чему были эти сложности в погоне за обычным человеком, — и эпикурейское наслаждение — сложности закончились к его, а не его жертвы удовлетворению. Похоже, человек принципов.
