Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Станция Березай, кому надо — вылезай! — раздалось совсем рядом. Костылев встал, покачнулся под напором ветра, услышал, как где-то внутри, в разъеме грудной клетки, тупо и однообразно забухтело сердце, гоня кровь в жилы. Принюхался. Резко пахло газом, будто кто вывернул вхолостую горелки. Костылев уткнулся носом в собственное плечо, притиснул ноздри к воротнику, подумал: «Как же в таком газу работать? Дуба дать можно!»
— Счас ветер повернет! — прокричал Уно совсем рядом. — Газ уйдет в другую сторону. Не дрейфь, ребята!
Где-то вдалеке полоснуло северное сияние, осветило все вокруг слабым огнем. А тут еще сверху, с плоского, обдутого ураганом обрыва выплеснулся, врезался в воющие снежные космы лезвистый, тонкий, как бритва, луч; кто-то совсем недалеко гаркнул «Ура!». От этого крика сделалось веселее. Костылев сделал мелкий шаг к лучу, остановился, подумал об Уно Тильке, о Ксенофонте Вдовине, дурманящая теплая нежность подперла у него снизу горло.
— Спасибо, ребята. Сгибнуть не дали. Спасибо!
Рядом очутился Баушкин, прокричал, загораживаясь от ветра бортовиной малахая:
— С вашим поселком по рации говорил. Там тоже ураган. Но никаких аварий, все путем. Все обошлось. Работу только приостановили. — Предпоссовета шагнул в сторону, под луч, и растворился в густом, как вата, газовом клубе.
Костылев повернулся, увидел впаянные в лед остронизые суденышки с мертво поблескивающими стеклами рубок, придавленными тупыми макушками труб и срезанными мачтами, подумал: «Плохо судам зимовать на открытом месте. Холодно...» Чуть правее он увидел что-то бесформенное, ребристое, поваленное наземь, понял, что перед ним останки буровой вышки. Из этой беспомощной рукастой бесформенности выхлестывал снежный султан. Донесся высокий, с присвистом и зубовным скрежетом визг. Аварийная скважина! Костылев вгляделся в газовый клуб, сглотнул подсушенную холодную слюну, — его обдало нефтяным смрадом, сладкой вонью…
9
Муж все более и более уходил в себя, это вызывало у Людмилы жалость. Острое, до слез, чувство охватывало ее. Если бы не Андрюшка, она после этих слов совсем бы перестала появляться дома, определив себе такой график, при котором не оставалось бы интервалов для отдыха и встреч с мужем. Но и бросить мужа она не могла — страшилась будущего, того дня, когда подросший сын спросит у нее: «А где мой папа? Кто он? Почему мы не вместе?» И ей нечего будет ответить.
Сегодня, когда к ней подошла Зинка Щеголева, культорг, смешливая девочка, почти подросток, угловатая и нескладешная, похожая на мальчишку и плоская, как мальчишка, с короткой ребячьей прической на пробор, твердыми сучками косичек, перетянутых красным репсом. Зинка совершенно не стеснялась своей непритязательной внешности, ей, похоже, было все равно, как она выглядит, — всех парней она отбривала острым находчивым словом. К своим же подругам, особенно неудачливым — на ее взгляд, неудачливым! — относилась с участием и, как могла, утешала их.
— Людка, у тебя опять что-то не так? — спросила она, ввалившись в отдел перевозок.
— Не так.
— Опять муж?
— Как тебе сказать...
— Ну, Дед Мороз, коричневые зенки! Он дождется, мы его на комсомольское бюро вызовем. Мы ему лысину в обратном направлении расчешем.
— Не надо, Зинка. И лысины у него нет.
— Будет! — возмущенная Зинка всплеснула руками, косички приподнялись, распрямились воинственно, стали походить на рожки. — Как не надо? Скажешь еще... А если он тебя бить начнет? Нет, этого писаря-писателя надо пропылесосить. Чтоб не думал, что ему все можно.
— Зинуля, — осадила ее Людмила. — Отойди от зла и сотвори добро.
— М-да? Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим, — уверенно, с радостной нераскаянностью выпалила Зинка пришедшее на ум бродячее выражение, и такое стремление к душевному реваншу проглянуло в ее голосе, такая непримиримость к существованию Людмилиного мужа, этого Бармалея, злого духа, Кащея Бессмертного, и такая звонкая боль выбила слезы из ее глаз, что все, кто был в отделе перевозок, заулыбались, а начальник отдела, толстеющий добряк с бледным морщинистым лбом, оторвался от кипы бумаг, рассеянно окинул Зинку взором, потом осмотрел Людмилу, успокаивающе повертел в воздухе пухлой ладошкой:
— Э, новгородское вече! Поменьше эмоций.
— Людк, знаешь что? — затараторила Зинка. — У нас сегодня экскурсия. На судостроительный завод. Все, кто свободен от полетов, идут. Пошли и мы, а?
Людмила вдруг почувствовала, что, если она сейчас откажется, Зинка расплачется. И вот уже опять начал суроветь, набухать слезами взгляд, кончик носа покраснел, задвигался с обиженным недоумением из стороны в сторону и сама Зинка стала еще более некрасивой, размокшей, в чем-то сродни попавшей под дождь сороке.
— А? — повторила Зинка.
— Пошли, — согласилась Людмила. В ней вдруг вспыхнула ненависть, совершенно безадресная, ни к кому не обращенная. Ненависть эту сменило недовольство. Недовольство собой, бытом, работой, мужем, городом, подругами. Она вдруг подумала о давней, но незабытой встрече с двумя крепкими парнями, дымный неухоженный ресторан, неумелый оркестр, улыбнулась машинально, и на душе у нее оттаяло.
— Я сейчас, — заторопилась Зинка. — Надену пальто. А ты спускайся вниз. Все уже внизу.
Она по-парнишечьи, с маху, толкнула плечом дверь, вылетела в коридор, застучала по полу, врезаясь в паркет подкованными каблуками.
Людмила медленно спустилась в вестибюль, сверху, похоже на перилах, за ней скатилась Зинка, дохнула в шею, за воротник:
— Пляши!
— Зачем? — не оборачиваясь, спросила Людмила.
— Тебе письмо. Только что пришло. Пляши!
— Может, конфетой обойдусь?
— За конфету не отдам. Конфета — это мало.
Людмила притопнула ногой, с дерзким вызовом вскинула голову, потом, расправив руки, провела ими по воздуху, будто ощупывая, пробуя на прочность, отбила давно забытое плясовое коленце, виртуозное, короткое, лихое.
Зинка, светясь, чмокнула ее в щеку. Прямо как телушка, нежной стала. И губы телушечьи.
— Держи!
Людмила взяла письмо в руки: потертый на изгибах конверт, облохмаченные уголки — в кармане долго носили, почерк подпрыгивающий, неспокойный, одна буква больше, другая меньше. Раскрыв
