Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев
Тут вошли Маришка с Ребеккой. Все их, конечно, сразу заметили. По конюшне пробежал шёпот.
– Ивась, секи сначала жидовку! – крикнула попадья, прервав разговор с кумой, – не выбьешь из неё мерзость, если устанешь!
– Вот это верно, – послышалось из толпы, и вся она одобрительно загудела. Ребекка, уже давно ко всему готовая, всё-таки ощутила краем души самое плохое, с чем только может встретиться человек – холодную пустоту. Чувствуя, как сердце её звенит крошечной монеткой, упавшей на пол, она с тоской огляделась по сторонам. Панночка легонько стиснула её руку – дескать, я тут, ничего не бойся!
– Мне всё равно, – заявил Ивась, – жидовка, спускай штаны! Столб госпожой занят, так что на четвереньки вставай, как Улька сейчас стояла.
Ясина бросила на своих подруг такой бодрый взгляд, что можно было подумать – её от порки вовсе избавили и всерьёз госпожой назвали. Подруги дали понять, что очень обрадованы. Потом они отошли, дабы поглядеть на Ребекку сзади – точно ли хвост у неё имеется или поп опять набрехал?
Дабы не испачкать белые панталоны о грязный пол, Ребекка сняла их с себя совсем, дала держать панночке. Так же поступила она и с юбкой. На ней осталась только одна сорочка. С кротким достоинством повернувшись к толпе спиною, встала Ребекка так, как ей было велено, задрала сорочку почти до плеч. Хвоста даже самые зоркие не увидели. Тем не менее, шум поднялся неимоверный. Бабы ругались, хлопцы с мальчишками выражали дикий восторг. Но вскоре все стихли, так как Ивась занёс розгу. Ребекка крепко зажмурилась, и сейчас же сзади раздался свист. Длинный и упругий лозовый прут прошёлся по ней с потягом, сдирая кожу с обеих ягодиц сразу. Брызнула кровь. Ребекка завыла. Из её рта потекла слюна, глаза закатились. Никогда прежде её не драли так больно. Розга опять поднялась, опять просвистела, потом – ещё и ещё. Ребекка визжала страшно. После десяти розог случилось то, чего она опасалась больше всего на свете.
– Хватит, Ивась! – вскричала Маришка, ударив в пол каблучком. Конюх поглядел на неё и опустил прут. Затем покосился на попадью. Ребекка, уткнувшись в пол своим длинным носом, громко заплакала от стыда.
– Нет-нет, продолжай! – с привизгом затявкала попадья, – жидовку надо пороть долго и старательно, а иначе мы с нею хлебнём беды! Жидовские бесы – самые мерзкие и греховные!
– Я сказала, хватит! – выкрикнула Маришка, взглянув на жену попа такими глазами, что та попятилась. Постояв немного, она свирепо вздохнула, и, растолкав толпу, вышла вон. Подруги последовали за нею. Ивась позволил Ребекке встать. Та молча вскочила, глотая слёзы. То место, где все до сих пор пытались разглядеть хвост, у неё горело, будто она сидела на углях. Маришка ей протянула вещи. Взяв их, Ребекка скоренько вышла и побежала, сверкая пятками, через хутор и луг к Днепру, чтобы чисто вымыться.
В отсутствие попадьи привязанная к столбу Ясина куражиться перестала. Взглянув на пономаря, стоявшего слева, она воскликнула:
– Чёрт!
– Да уж полно вам, госпожа Ясина, – кротко вздохнул пономарь, – вы бы сейчас лучше Бога призвали!
Пользуясь тем, что попадьи нет, Ивась для Ясины взял вместо розги вожжи – предмет менее болезненный. Ими было удобнее пороть сбоку. И он стал пороть нещадно. Хлопки ремня по голой, широкой заднице заставляли вздрагивать лошадей. Удары отсчитывал пономарь. Прочие собравшиеся притихли. Ясина не извивалась, смирно стояла во весь свой немалый рост, но кричала так, что в конюшню сунулся поросёнок, похожий на одного из мужей Ребекки. Увидев, что не свинья орёт, он ушёл. Дав двадцать ударов, Ивась опустил ремень и сказал:
– Часок отдохни. Горилки хлебнёшь?
Ясина не отказалась. Она наклонила голову, чтобы слёзы не текли в рот, потом опять вскинула. Чарка с водкой стояла на сундуке. Ивась её взял, поднёс к дрожащим губам Ясины и наклонил. Ясина пила большими глотками. Выпила всё. Бессильно прижавшись грудью к столбу, она попросила на час её отвязать. Швырнув чарку в угол, молодой конюх выполнил эту просьбу. Он также помог наказанной дотащиться до лавки и лечь на неё ничком. Потом он ушёл. Бабы и ребята последовали за ним. Осталась одна Маришка. Она ходила взад и вперёд, оглядывая коней.
– Панночка, вступись! – взмолилась Ясина, приподняв голову и огромным усилием убрав с глаз спутанные пряди волос, мокрые от пота, – больше не выдержу!
– Нашла дуру, – фыркнула панночка, гладя белого жеребца, – ты меня больнее секла! И чаще, чем Лизу. Так что – терпи, терпи.
Ясина хотела продолжить свои мольбы еле шевелящимся языком, но тут дверь открылась вдруг. Вошёл тот, кого все считали пономарём. Увидев его глаза, Ясина вся будто окаменела. Он, между тем, подошёл к ней сзади, и, наклонившись, поцеловал сперва одну её пятку, затем – другую. Выпрямившись, взглянул на Маришку. Та улыбнулась и развязала тесёмки юбки.
Лжепономарь ушёл через полчаса. Маришка, очень довольная, одевалась под неподвижным, чёрным взглядом Ясины. Ещё через полчаса вернулся Ивась с толпой хуторян. Так как у Ясины не было сил подойти к столбу, он стал её пороть розгой прямо на лавке, крепко к ней привязав за руки и за ноги. Ему нужно было иметь хорошие отношения с попадьёй. На сей раз несчастная не кричала, даже не вздрагивала во время ударов, хотя с прута при каждом замахе слетали липкие брызги. Белое и заплаканное лицо Ясины также хранило странную неподвижность. После двадцати розог она опустила
