Николай Панов - В океане
Взяв со стола, он задумчиво рассматривал снимок.
— Думаю — мы не ошибемся, уничтожив теперь этот фотодокумент. Находясь в руках врага, он казался страшным орудием шантажа. Перестав быть тайной для нас, утратил всякое значение и силу,
Фотокарточка превратилась в клочки покрытого лаком картона. Майор потянулся — бросить клочки в пепельницу на столе.
А может, разрешите ей эти обрывки отдать? — смущенно поднялся мичман. — Спокойней ей будет, если сама в море их бросит.
Что же, Сергей Никитич, отдайте, — понимающе улыбнулся Людов.
Разрешите быть свободным?
Свободны, Сергей Никитич, — сказал Андросов,
Глава двадцать третья
ЛЮБОВЬ АГЕЕВА
Салон шатнуло, в толстое стекло иллюминатора ударил пенный пузырчатый всплеск. На несколько секунд потемнело, потом на влаге стекающих по стеклу струй, на медном ободке иллюминатора заиграли отблески солнца.
Капитан первого ранга кончил писать. Взглянул на часы. Встав из-за стола, подошел к зеркалу, стал прикреплять к черной парадной тужурке колодку с чуть позванивающими друг о друга орденами и медалями.
Майор Людов сидел в глубоком кресле, вобрав голову в плечи, вытянув худые ноги. Рядом с ним стоял Андросов. Он, как и Сливин, был в парадной тужурке, на его груди блестела малиновая и голубая эмаль орденов, круглая бронза медалей.
Да, оказывается, недостаточно было прекрасно провести подготовку к походу, чтобы избежать в пути некоторых неприятных приключений, — сказал Людов. — В настоящем случае Амундсен оказался неправ.
К сожалению, это так, — откликнулся Сливин и взглянул удивленно. — Позвольте, майор, я действительно только что подумал об этом. Вы что — умеете читать мысли?
Увы, до этого мне еще далеко, — мягко улыбнулся Валентин Георгиевич. — Просто я обратил внимание, как с минуту назад вы захлопнули вот эту книгу Амундсена «Моя жизнь», лежавшую у вас на столе, и, нахмурившись, отложили в сторону. Мне и пришло на ум идеалистическое высказывание знаменитого норвежского полярника о причинах возникновения так называемых приключений. Высказывание, которое, естественно, не может не вызвать протеста с вашей стороны, особенно после всего того, что произошло в этом походе.
Да, — согласился Сливин, — такой поход может любого лишить некоторых иллюзий. Например, иллюзии, что с окончанием явных военных действий окончилась тайная война фашизма против нас. Вы слышали, что сказал лоцман Олсен, когда покидал наш борт у Гаммерфеста?
Благодарил вас за гостеприимство, казался смущенным, что не мог предотвратить аварию? — подсказал Андросов. — Да, он крепко сдружился с нами за этот поход. Трогательно нес свою вахту на мостике, даже когда мы совершенно в нем не нуждались.
Нет, он сказал мне нечто более характерное. Это коварство с маяком перевернуло его душу. Я напомнил ему народную норвежскую поговорку: «Кто ложится спать с собаками — просыпается с блохами». Он ответил: «Только бы нам избавиться от собак, а блохи исчезнут сами собой»… Старик настроен воинственно, но едва ли ему позволят открыть рот. Дело на маяке, конечно, замнут…
«Не пойман — не вор» — лейтмотив большинства буржуазных дипломатических нот, — сказал Людов. — Поскольку тому субъекту удалось бежать с маяка, все будет шито-крыто.
Возможно, — протянул Сливин, Он снова взглянул на часы, сложил и сунул в карман несколько исписанных листков. — Через пять минут обращусь по трансляции к личному составу в связи со вступлением в отечественные воды. После этого, товарищ майор, надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами… Ефим Авдеевич, подпишите приказ…
«Командирам дока, „Прончищева“, „Пингвина“, „Топаза“, — читал Андросов строки, написанные размашистым почерком Сливина. — Поздравляем личный состав со вступлением в воды дорогого Отечества. Начальник экспедиции Н. Сливин, начальник штаба С. Курнаков, заместитель командира то политчасти…»
«Е. Андросов» — аккуратно вывел капитан третьего ранга своим мелким, округлым почерком.
— Да, кстати, Николай Александрович, подано вам заявление от Фролова, — сказал, распрямляясь, Андросов.
Он бережно вынул четвертушку бумаги, вручил начальнику экспедиции.
«От бывшего краснофлотца Дмитрия Ивановича Фролова. Рапорт, — прочел Сливин. — Сим рапортом прошу о зачислении меня в личный состав наших Военно-Морских Сил. Как участник Великой Отечественной войны и сигнальщик первого класса, хочу быть полезным в еще большем укреплении родного флота».
Подумаем, — сказал, помолчав, Сливин. — Побеседуйте с ним — он в гражданском флоте, кажется, хорошо прижился… Кстати, нужно решить наконец, как быть с аналогичной докладной, которую еще в базе подал мне старший матрос Жуков. Хороший моряк, но после того романа…
Тот роман послужит ему уроком на всю жизнь. Я беседовал с Жуковым, он тяжело переживает это дело. Если командование сочтет возможным принять мое поручительство за комсомольца Жукова…
— С вашим (поручительством, Ефим Авдеевич, едва ли ему откажут в чести продолжать службу в Военно-Морском Флоте, — с глубоким уважением сказал Сливин.
— Подсменить? Сбегай, оденься потеплее.. Видишь, не очень-то оно ласково, наше Баренцево море, — прокричал Жукову сквозь ветер Фролов.
Жуков отрицательно качнул головой. Он действительно очень продрог на резком северном ветру в своем коротком, туго застегнутом бушлате. Но он неустанно, закоченевшими пальцами, прижимал к глазам тяжелый бинокль, вел им по волнам, по береговой черте, по небу в своем секторе наблюдения.
Чтобы не сорвало ветром бескозырку, он держал ее ленточки в стиснутых зубах. Его чернобровое смуглое лицо хранило какое-то особо значительное выражение.
Фролов давно вышел на мостик. Шрам под повязкой на голове почти не болел. Он совсем не был похож на больного. Его полные розовые губы счастливо улыбались.
Почти все время проводил он теперь на верхней палубе, несмотря на пронзительный ветер и усиливающуюся качку.
Ветер гудел в снастях все сильнее. На серых, длинных, бегущих от океана волнах вспыхивали язычки беляков. Горы отвесно срывались к воде — то коричнево-черные, то белеющие снеговыми вершинами, то до самого подножия поросшие нежно-зеленым мхом. Узкие трещины фиордов врезались в береговые массивы.
Невозможно было оторвать глаз от величественных картин заполярной природы, от этих сопок — свидетелей легендарных подвигов советских моряков. И снова захотелось Фролову повидаться с Агеевым — старым фронтовым другом.
Фролов увидел мичмана значительно позже, когда, приняв вахту у Жукова, набросив на шею тонкий ремешок бинокля, стал тщательно просматривать море. Уже остался сзади, растворялся в тумане берег Скандинавии — длинная и плоская полоса, слившаяся с океанской водой. Уже прозвучала в громкоговорителе речь начальника экспедиции. Всегда спокойный гулкий голос Сливина дрогнул волнением, когда он благодарил военных и гражданских моряков за отличную работу.
