Исай Калашников - Повести
— Умру.
Голос прозвучал хрипло, чуждо. И эта хрипота, и это равнодушие испугали его; он как-то сразу встряхнулся и тут же припомнил: надо посмотреть, перевязать ногу. Сейчас это самое главное. Не хочется двигаться, бередить рану, дразнить и без того озверевшую боль (потому-то мысли увиливают к пустякам), так бы и лежал, не двигаясь, не открывая глаз. Но надо подниматься, двигаться. Человек живет, пока двигается.
Опираясь на руку, он сел. Все потемнело перед глазами, звон колокольчиков в голове превратился в бумканье огромных колоколов. Он посидел с закрытыми глазами, переждал немного и полегоньку, с передышками распеленал ногу. Она вздулась, покраснела, натянутая кожа глянцево поблескивала, как синтетическая пленка. Мартын Семенович плеснул на рану воды из родника и заскрежетал зубами от невыносимой боли.
В полуобморочном состоянии он промыл, прочистил рану, перевязал, поверх повязки снова наложил шины, затянул. Едва завязал последний узел, без сознания упал навзничь.
Причудилось, что он плывет на пароходе по какой-то сибирской реке. На фоне звездного неба с той и с другой стороны тянутся зубчатые каемки, леса, прохладный сырой ветер обдувает лицо. Он лежит на открытой палубе, на каких-то мешках и тюках, неловко поджав под себя ноги. Одна нога занемела, отекла, ничего не чувствует, а ему неохота повернуться, лечь удобнее: так хорошо чувствовать на щеках прохладный ветер.
Где-то сбоку с печалью звучит голос Жаргала.
— Не выдержит старик. Кончится.
— Все теперь кончимся, — бормочет Лешка.
— Не умирай раньше времени.
— А куда денешься? Идти некуда, есть нечего. Куда, ну, куда? — о раздражением и злостью допрашивает Лешка.
— Что-нибудь сообразим.
— Ну да, сообразишь! Мог — давно бы сообразил. Мартын Семенович кончится, ты ничего не придумаешь. Конец нам подходит.
— Не хнычь! Надоело слушать. У тебя, между прочим, голова тоже, кажется, есть, сам думай. Привык на других надеяться, — беззлобно возражает Жаргал. — Подбрось в костер дров, угасает.
«Что за чушь они несут, почему я должен кончиться? — удивился Мартын Семенович. — И костер жгут, спалят пароход». Его слух уловил потрескивание огня. «С ума сошли!»
— Эй, Лешка, ты что там делаешь? — крикнул он, но голос прозвучал отчего-то слабо.
Послышались мягкие шаги; закрывая звезды, над ним кто-то наклонился:
— Мартын Семенович, а Мартын Семенович… Вы что-то сказали?
Отблески огня заиграли на верхушках деревьев, упали на склоненное к нему скуластое лицо.
— Какого черта балуетесь? Пароход сожжете.
— Какой пароход, Мартын Семенович? Вы меня узнаете? Это я, Жаргал.
— Знаю, что Жаргал. — Мартын Семенович повернул голову, увидел не палубу, а стволы деревьев, ветки кустарника, освещенные огнем; Лешку, подбрасывающего дрова. «Ага, у меня бред», — подумал он, закрывая глаза.
— Мартын Семенович, вы меня слышите?
Странно, это вовсе не бред. Он еще раз посмотрел на огонь, на лицо Жаргала. Нет, все, что он видит, — реально.
— Вы почему здесь? Почему вернулись? — встревожился он.
— Нам не удалось найти проход через болото. А через горы и вовсе пройти невозможно, кругом — неприступные скалы.
Подошел Лешка; тихо, вежливо поздоровался. И это робкое «здравствуйте» прозвучало здесь, как отголосок чего-то давнишнего, бесконечно далекого.
— С той стороны все скалы чуть ли не руками прощупали, — говорил Жаргал. — А как вы?
Мартын Семенович переводил замутненный взгляд с одного на другого; глотал тугие комья, подступающие к горлу. Он перестал вслушиваться в то, что они говорили. Не это было важно. Главное, ребята здесь, рядом. Кончилось его беспомощное одиночество, единоборство с собственной немощью. «Родные вы мои!» — жалостливо звучали в нем непроизнесенные слова.
— Как вы-то? Намучились? — просипел он и дотронулся слабой рукой до Лешкиного колена.
Непривычный к такому обращению, Лешка смутился, стал многословно и путано рассказывать:
— Мы — ничего. А вас едва нашли. Глядим — балаган пустой. Очень уж есть хочется, Мартын Семенович, прямо живот к спине прилипает. Тут медведи есть. Здоровущие… У пустого балагана я подумал: унесли вас медведи. Корешки ваши там подобрали, сейчас испечем. Испугался я, Мартын Семенович, когда нашли вас, — лицо чернее головешки…
Жаргал слегка толкнул Лешку в бок, и он замолчал.
— Вы что-нибудь ели?
— Почти ничего. Тайга пустая, как школа в воскресенье.
— Она не пустая, Лешка. Целая кладовая… Ключ от нее вот где. — Мартын Семенович провел пальцем по виску.
Этот недолгий разговор утомил его. Сказал ребятам, чтобы ложились спать. Задремал и сам. Дремота незаметно перешла в глубокий сон, и впервые за эти дни он хорошо выспался. Утром почувствовал себя лучше. Боль схлынула, оставила тело, приутихла и в ноге. С помощью Жаргала он опять обмыл ногу, обложил грязью из горячего родника.
Вчерашний разговор помнился смутно, как полузабытый сон.
— Ты думаешь, выхода отсюда нет? — спросил он у Жаргала.
— Возле скал — нет.
— Понимаю… Куда в таком случае делся Антон?
— Трудно сказать. В ущелье его след видели. Кажется, на скалы подняться пробовал.
— А камни осыпались, — вставил Лешка. — Под стеной большая кучка камней. Мы подумали: Антон под ними. Целый час разбирали.
В душе Мартына Семеновича вновь шевельнулось недоверие к Жаргалу и Лешке. Не могут они… Антон прошел, разыскал дорогу, потому что прирожденный таежник. А они…
Тревога отодвинула, заслонила вчерашнюю радость. Если правда, что с этого клочка леса, притиснутого к скалам топью, нет хода, то… Но Антон-то ушел или не ушел? Должно, не ушел. Утонул в болоте, сорвался с утеса — мало ли что. Эх, Антон, Антон…
— Что будем теперь делать?
— Не знаю, — печально развел руками Жаргал. — Дела наши совсем плохие.
— А я что говорил! — воскликнул Лешка. — Конец нам тут, — вот что я говорил.
— Не егози! — остановил его Мартын Семенович. — Не безмозглые же мы кролики, в конце-то концов, — люди! Будем искать проход. Через болото, через горы, не на ногах, так на карачках выйдем. Не выйдем — людей дождемся.
— А что будем есть? — спросил Лешка и, не дожидаясь ответа, отошел, сел возле родника, стал бросать в него палочки.
Сильно отощал Лешка за эти дни, прозрачный стал, как байкальская рыба голомянка. Мальчонка ведь еще, его и слабый ветер к земле приклонит, а тут вон какая кутерьма…
X
Мартын Семенович поднял кружку. Рука затряслась — кружка выскользнула из пальцев, упала. Он поднял ее еще раз, пустую, с яростью отшвырнул. Теперь придется ждать, когда ребята вернутся с болота и кто-нибудь сбегает к холодному ключику. Но не это привело его в ярость — бессилие мучило хуже всякой жажды.
