Старуха - Михаил Широкий
Но друзьям уже нечего было опасаться. Их бесчисленные, преследовавшие их так долго и упорно страхи остались позади. Страхи, как и все прочие чувства, страсти и эмоции, иссякают вместе с жизнью. Тот, кто сбросил с себя её порой непосильное бремя, уже ничего не боится. Только тогда человек стряхивает с себя так мучительно тяготившее его бремя забот, тревог, печалей и невзгод, свободно расправляет плечи, выпрямляется во весь рост и спокойно и твёрдо смотрит в лицо Неведомому и Непостижимому. О чём он в течение всей жизни лишь смутно догадывался, присутствие чего неясно чувствовал где-то совсем рядом, чьё лёгкое, неуловимое дыхание ощущал порой на своём лице. О чём он нередко задумывался, что на все лады рисовало ему воображение, что, как безмолвный, но неотступный спутник, сопутствовало ему на извилистой и ухабистой жизненной дороге…
Приятели недолго оглядывались по сторонам. В дальних концах бескрайнего помещения, в котором он очутились, не было ничего заслуживающего внимания. Вернее, всё остальное бледнело и меркло в сравнении с тем, что они увидели в центре зала. В другое время и в другом месте подобное зрелище, скорее всего, поразило и ужаснуло бы их, ввергло бы в ступор, заставило бы их сердца судорожно сжаться и оледенеть. Сейчас же всё было совершенно иначе. Они почти не испытывали страха. Лишь изумление, недоумение, оторопь. И какое-то странное, неизъяснимое любопытство. Любопытство самоубийцы, заглядывающего в пропасть, в которую он надумал прыгнуть, сводя счёты с опостылевшей жизнью.
В середине зала находился громадный продолговатый стол, вытянутый в сторону, где стояли друзья. Старомодный, массивный, из красноватого потемневшего дерева, с толстыми резными ножками. Уставленный такой же крупной тяжеловесной посудой – широкими блюдами из потускневшего серебра и высокими прозрачными кубками, наполненными густой мутноватой жидкостью тёмно-красного оттенка. Блюда также не были пусты. Они были наполнены едой. Но какой? Лица приятелей перекосились от омерзения, когда они, присмотревшись как следует, разглядели эти «яства». В одном блюде извивались, издавая тихое ровное шипение, переплетённые в клубок змеи, в другом – копошились, в бессильной ярости жаля один другого, скорпионы, в третьем – ползали друг по другу тарантулы…
Сидевшие за столом, на больших стульях с высокими, закруглёнными сверху спинками, люди были под стать и этим блюдам, и всей окружающей обстановке. Это были мертвецы! Иссиня-бледные, высохшие, костистые, облачённые в длинные белые балахоны, полностью покрывавшие тощие остовы их тел и спадавшие до пола широкими тяжёлыми складками. Их лица были совершенно недвижны, безжизненны, бесчувственны; лишь истончённые, почти неразличимые синеватые губы время от времени едва заметно шевелились, как если бы они переговаривались друг с другом, или, скорее, шептали что-то самим себе. Пустые белесые, словно покрытые бельмами глаза смотрели бессмысленно и безучастно, в никуда, очевидно созерцая то, что недоступно взорам живых. Узкие костлявые кисти с тонкими удлинёнными пальцами у одних немощно лежали на подлокотниках, у других так же бессильно и неподвижно покоились на столе, как будто они протягивали их к разложенной там отвратительной пище.
Однако даже не всё это, само по себе невероятное и неописуемо жуткое, изумило приятелей в первую очередь. Более всего поражены они были, когда, вглядевшись в бездушные черты сидевших, узнали некоторых из них. На краю стола, ближе всего к друзьям, сидела алкоголичка Вера со своим безымянным сожителем. Они практически не изменились, были почти такими же, какими были при жизни. Разве только сделались непривычно спокойными, бесстрастными, безразличными ко всему на свете. Как будто только смерть смогла успокоить и смирить их, унять бушевавшие в них нездоровые страсти.
Так же бесчувствен и бессловесен, так же бездумно уставился в пустоту застылыми мёртвыми глазами расположившийся напротив них сторож со стройки, не так давно такой бойкий, жизнерадостный, самоуверенный и самодовольный. Но смерть умирила и его. Как и всех находившихся здесь. Как и всех, к кому она является нежданной и непрошенной гостьей, чтобы оборвать тонкую нить нашей жизни и открыть дверь в вечность…
Но всё же самая главная встреча ещё предстояла друзьям. Хотя и не была для них неожиданностью. Они ни секунды не сомневались, по чьей воле совершается всё происходившее с ними, кто дирижирует всей этой чертовщиной. И ждали лишь момента, когда ОНА явится им самолично и окончательно решит их участь, которая давно уже была в её руках.
И вот этот момент наступил. В колыхавшейся в противоположном конце зала мутной размытой пелене раздалась тяжёлая мерная поступь, сопровождавшаяся таким же размеренным глухим стуком и прекрасно знакомым приятелям бессвязным бормотаньем. Они выразительно переглянулись и с непередаваемым выражением качнули головами. После чего немедленно перевели сосредоточенные взоры в затенённую глубину помещения, откуда спустя пару мгновений появилась тщедушная согбенная фигура, опиравшаяся на клюку. Она выглядела так же, как тогда, в тот памятный вечер, когда они в недобрую минуту зашли к ней в гости. В длинном, до пят, белом одеянии, похожем на ночную сорочку, края которого волочились при ходьбе по полу. С рассыпанными по плечам растрёпанными седыми космами, кончики которых при движении вздрагивали и метались из стороны в сторону. С запавшим безгубым ртом, презрительно кривившимся и что-то шептавшим. С острым, въедливым взглядом маленьких водянисто-матовых глаз, быстро зыркавших вокруг и будто ощупывавших всех присутствующих. Или словно искавших кого-то.
Медленной, шаркающей походкой, чуть раскачиваясь и тряся головой, она достигла середины зала и, немного помедлив, уселась на громоздкое, похожее на трон кресло, стоявшее во главе стола. Мельком оглядев собравшихся, откинулась, точно в изнеможении, на спинку, уронив руки на толстые резные подлокотники и свесив голову на грудь. Некоторое время слышалось только её прерывистое хрипловатое дыхание. Не сводившим с неё глаз приятелям показалось, что она задремала. Что она заявилась на это сборище мертвецов лишь для того, чтобы усесться в председательское кресло и уснуть, хоть ненадолго забыться неверным старческим сном.
Но друзья ошибались. Она не спала. А если и впала в лёгкое забытьё, то лишь на несколько мгновений. После чего задвигалась, завозилась в кресле, затрясла спутанными лохмами и, вскинув голову, уставилась на сидевших за столом.
– Все здесь? – донёсся, казалось, из самой глубины её чрева тягучий, задыхающийся голос.
Покойники не сразу, точно после краткого раздумья, утвердительно склонили головы.
Но старуха, ещё раз окинув собрание цепким, изучающим взглядом, насупилась и недовольно прохрипела:
– А где она?.. Почему я не вижу её?
Присутствующие безмолвствовали. То ли не понимали, чего от них требуют, то ли не знали ответа на поставленный вопрос.
Это как будто разозлило старую ведьму.
