Анатолий Марченко - Звездочеты
— Таинственно и романтично, — улыбнулась Ярослава. — И кажется, на бред не похоже.
— Увы, если бы это был бред, — с грустью вздохнул Штудниц. — К несчастью, это мировоззрение, с помощью которого мы хотим убедить и себя и других в том, что у нас особое предназначение, что мы имеем право на мировое господство и что наша победа предопределена еще до сотворения мира. Меня оттолкнула немецкая элита. Оттолкнула своей людоедской алчностью, бредовой мистикой.
Штудниц выпил еще, но Ярослава заметила, что он не пьянеет.
— Я очень благодарен вам за сегодняшний вечер, — сказал он, задумчиво глядя на Ярославу. — Если бы мир был иным и мы с вами встретились еще до вашего замужества, я бы не просто влюбился в вас, но и просил бы стать моей женой. Однако все в этом мире делается против человеческой воли. Вот даже сегодня. В ресторане «Фатерланд» вы ждали не меня, а совсем другого человека. Я помешал вам. И потому хочу сгладить, насколько это возможно, свою вину. Вы можете выслушать меня предельно внимательно? Представьте себе такую картину: немцы в Поленове. Нет, не туристы, подобные Густаву Штудницу, а в такой вот форме, как у меня сейчас? Представьте себе Поленово, и всюду, куда ни кинешь взгляд, — немцы, немцы, немцы! — Он перевел дух и совсем тихо, но взволнованно сказал: — Запомните: мы начнем двадцать второго. Это абсолютно точная дата. Война с вашей страной — дело решенное. Гитлер решил напасть в тот самый день, в который пошел на Россию Наполеон Бонапарт. С надеждой, что финиш будет абсолютно другой. Лучшие астрологи фюрера назвали эту дату благоприятной для Германии. Вы верите мне?
Ярослава молча смотрела на Штудница.
— Да, я не коммунист, — понимающе сказал Штудниц. — Но клянусь вам, не хочу этой войны. Шпенглер безусловно прав. Мы останемся у разбитого корыта. Я знаю, что такое Россия.
«Сейчас он скажет, что игра закончена и что пора ехать на допрос в гестапо», — подумала Ярослава.
— Мне хочется помочь вам, — горячо продолжал Штудниц. — Возможно, вам пригодится то, что я рассказал. В Берлине уже распределены посты гебитскомиссаров — вплоть до Свердловска и Баку. В Москву назначен гауляйтер Зигфрид Каше, в Тифлис — заместитель Розенберга Арно Шикеданц.
— Вы располагаете даже такими данными? — недоверчиво спросила Ярослава.
— Да, — не поняв ее иронии, ответил Штудниц. — По-русски это называется делить шкуру неубитого медведя. Но зато какая предусмотрительность! Во всяком случае, мне кажется, вы слишком доверились нам в тридцать девятом. В России мне рассказывали, как действует уссурийский тигр. Заслышав рев самца-изюбра, тигр отвечает ему голосом самки. И тот спешит в пасть. Гитлер не успокоится, пока не нападет, он все поставил на карту — и жизнь, и честь, и будущее немцев. — Штудниц улыбнулся трогательно и беззащитно. — Есть такой афоризм: мое будущее — в моем прошлом. Кто знает, придет день, и мы с вами поменяемся ролями. И в следующий раз уже вы спасете меня, вспомнив, что Густав Штудниц в самый канун войны сообщил вам ценные сведения.
— Вот о чем вы заботитесь! — с иронией произнесла Ярослава.
— Не более чем шутка, — твердо сказал Штудниц. — Я сообщаю вам все это абсолютно бескорыстно. На днях я поеду в командировку на восток и могу подвезти вас почти к самой советской границе, — уже деловым тоном продолжал он. — А уж там вам придется действовать на свой страх и риск. Я знаю, где вы живете в Штраусберге, и могу за вами заехать. Вы согласны?
— Скажите, — не отвечая на вопрос, спросила Ярослава. — Если вы знаете, что я живу в Штраусберге, почему же вы никогда не посетили меня?
— Все очень просто, — сказал Штудниц, удивляясь ее недогадливости. — Я бы спугнул вас раньше времени. И вы не смогли бы сделать того, что уже, наверное, вам удалось сделать.
Ярослава молчала. Предложение Штудница поставило ее в тупик. Ей же надо обязательно увидеть Курта! И без его разрешения она не имеет права действовать самостоятельно. Но Курт не пришел, а если придет, она может поставить его под удар: кто знает, каковы истинные намерения у этого Штудница. Гестапо выкидывало еще не такие штучки!
И все же сведения, которые сообщил ей Штудниц, невозможно было отбросить как нечто не заслуживающее внимания. Ярослава вспомнила разговор офицеров в «Фатерланде». Собственно, они говорили о том же, о чем и Штудниц, только не называли дату нападения. И если Штудниц не лжет, то она обязана как можно скорее передать эти данные в Москву.
— Я расценил ваше молчание как согласие, — не дождавшись ответа, сказал Штудниц. — Поймите, все другие варианты неразумны. Предположим, вы скроетесь, но сразу же попадете в разряд подозрительных. Еще никогда шпиономания в Германии не достигала таких гигантских масштабов, как сейчас. Я желаю вам только добра.
И он позвал дядюшку Шульца, чтобы рассчитаться за ужин.
Когда они снова садились в машину, сосновый лес уже притаился в ночи. Наводя страх на окрестности, ухал филин.
— А вы сейчас совсем такая же, как и тогда, в Поленове, — проникновенно сказал Штудниц.
— Неисправимый фантазер, — откликнулась Ярослава.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Каждый день, проведенный Кимом на гауптвахте, казался ему нескончаемо длинным, тягучим и бесплодным. И если бы не думы о девушке, так внезапно повстречавшейся ему к крепко запавшей в сердце, он совсем бы пал духом. Теперь же мысленно разговаривал с ней, давал волю своей фантазии, рисовал картины новых бед и опасностей, в которые попадала девушка и из которых ее неизменно выручал и спасал он, Ким Макухин.
Ким убедил себя в том, что страшное слово «прощайте», сказанное девушкой, сбудется и что он больше никогда не увидит ее и она останется лишь в его мечтах.
Думал он в эти дни и о возможной встрече с матерью, и все же не мог не укорять себя за то, что даже о матери вспоминает сейчас не так часто и не с таким обжигающим душу волнением, как о девушке, которая жила совсем рядом с ним, Кимом, была ему прежде неизвестной и чужой, а теперь вдруг сделалась необходимой и близкой.
Сейчас у Кима, как никогда, было достаточно времени и для радостных и для горестных дум. Впервые в жизни испытывал он обидное и униженное чувство человека, подвергнутого наказанию. И несмотря на то, что вовсе не рисовался, признавая вину, и внутренне вполне сознавал справедливость наказания, его не переставала угнетать и подавлять мысль о том, что это наказание, каким бы оно ни было строгим, не искупает его вины и не восстанавливает потерянного им доверия. Тем более что он не сказал всей правды ни Жердеву, ни сослуживцам. Чувство раскаяния не давало ему покоя, и даже то, что он нарушил дисциплину не ради себя, а ради девушки, не успокаивало и не приносило облегчения. Особенно мучительно было сознавать, что он подвел младшего лейтенанта Жердева и тот, несомненно, выслушал от командира батареи, а может, и от самого командира дивизиона крайне неприятное внушение. Кроме того, он, Ким, подвел и весь взвод, который занимал в батарее первое место. Кое-кто во взводе строил невеселые предположения: «Ну вот, из-за Макухина теперь и нас в город не пустят…»
