Иван Коновалов - Сержант и капитан
— Ты, сынок, ты. Давай, наливай. Я не буду, а ты выпей. Пока ты там на кухне хозяйничал, я из потайного места вещицу одну достал, которую лет восемьдесят никто не видел. — Тимофей Васильевич сунул руку за пазуху и достал старую фотографию. Он протянул ее Никите.
— Вот, сынок, посмотри. Это тебе все объяснит.
На выцветшей светло-коричневой фотографии из плотной бумаги, похожей на картон, стояли четыре офицера. В черных гимнастерках, на рукаве у каждого была нашита трехцветная галочка — российский триколор. На груди у того, что был в центре кадра, хорошо был виден георгиевский крест. Никита не разбирался в званиях царской армии, но он понял, что георгиевский кавалер — командир, а все остальные — его подчиненные. Они были так молоды по сравнению с ним, что это сразу бросалось в глаза. Командир был молод, но его военный возраст и опыт выдавало вот что: его офицеры держались бравыми молодцами перед объективом, а он словно хотел уйти. Словно его долго уговаривали, чтобы он сфотографировался. Словно он устал, а отдых не предвидится. Его лицо показалось Никите знакомым. Очень знакомым. Высокий, плечистый, светловолосый, темноглазый. Правильные черты. Усталость в глазах. Он был похож…
Никита вопросительно посмотрел на Тимофея Васильевича. Старик сам налил себе еще одну рюмку, накрыл ее рукой и объяснил:
— Вижу, узнал. На тебя он похож. Я, когда шторы раздернул, сразу тебя узнал. Надеюсь, Корнилов твоя фамилия?
Совершенно обалдевший Никита нашел в себе силы только на кивок.
— А зовут как?
— Никита Иванович.
Старик продолжил:
— Старая фотография, такая же старая, как и я. Это наша двенадцатая рота Третьего офицерского генерала Маркова полка. И тот человек, которого ты узнал, командир нашей роты, капитан Корнилов Иван Павлович. А рядом — командиры взводов, прапорщики Данилов, Киреев и я, командир первого взвода прапорщик Лавочкин. Вот этот, с левого края. — Дед ткнул в себя молодого потрескавшимся желтым ногтем.
— Лавочкин?! Тимофей Васильевич, вы тот самый Лавочкин?! Тот, что мог достать все, что угодно, откуда угодно? Тот, что бросил гранату в купеческий дом, когда красные напали на капитана Корнилова? Тот, что отвез саквояж капитана Корнилова в обоз? — Никита выпалил навскидку все, что он помнил о прапорщике Лавочкине из дневника капитана Корнилова. Его образ был лучше всех прорисован, и потому запомнился.
— Постойте, Тимофей Васильевич, фамилия ваша не Лавочкин, а Николаев, и имя у Лавочкина Аркадий, а не Тимофей.
— Ты лучше не обо мне спрашивай, ты лучше о себе спрашивай. О капитане Корнилове, о предке твоем. — Возмущенный дед слабо стукнул ссохшимся кулачком по столу. — Ты что же думал, я бы под своей фамилией так долго бы прожил? Изменил я ее, Лавочкина на Николаева, Аркадия на Тимофея, так дедушку моего звали. Только отчество свое оставил.
Никита еще раз посмотрел на фотографию. Да, офицер с георгиевским крестом на груди отдаленно был похож на отражение, которое Никита уже двадцать семь лет наблюдает в зеркале. И возраста примерно такого же, хотя нет, года на два-три моложе. И все же поверить в происходящее было очень трудно. Двухтысячный год, миллениум, а перед ним сидит ветеран давно забытой войны, один из героев спрятанного в перекрытиях старинного московского дома дневника. Гражданская война закончилась восемьдесят лет назад. Никита повторил эту мысль вслух:
— Гражданская война закончилась восемьдесят лет назад, Тимофей Васильевич, а вы все живы. Это, конечно, здорово, и дай бог вам еще множества лет жизни. Но, честно говоря, гор здесь в округе я не заметил, да и вы на горского долгожителя не похожи. Получается, вам больше ста лет? Как такое возможно? — Никита старался задавать эти неприятные вопросы как можно более дружелюбно.
Но, видимо, Тимофей Васильевич Николаев, он же прапорщик Лавочкин, был готов к такой реакции и совсем не обиделся. Он снова пересел в кресло, это далось ему нелегко после двух выпитых рюмок водки, но речь оставалась все такой же чистой:
— Ты сам ко мне пришел, и еще требуешь, чтобы я перед тобой оправдывался? Сколько лет я прожил, не твое дело, но если уж хочешь знать, приписал я себе годы, когда в Добровольческую армию вступал. Не восемнадцать мне было, а пятнадцать, когда в первый раз я себе годы приписал. Но рослый я был и сильный, и хитрый, чего скрывать, слава Богу, папаша-купец научил. Пятнадцать лет мне было, понимаешь ты? Год я воевал, и прапорщика получил за храбрость. И тогда же был переведен в только что сформированный Третий Марковский полк, так что мне сейчас, Никита, девяносто шесть лет, в конце года девяносто семь исполнится. Вот и получается, что всего шестнадцать лет я прожил своей жизнью, а все остальное — чужой. Вот как, Никита, получается.
— Почему ж так получилось, Тимофей Васильевич? — Никите было невыносимо стыдно за то, что он усомнился в честности этого благородного деда.
— Ты, Никита, воевал?
— Воевал.
— В Чечне?
— Там, Тимофей Васильевич.
— Ты за справедливость воевал, как считаешь?
— Убежден.
— Так вот представь, Никита, что ты сражаешься за справедливость и проигрываешь, и оказываешься на территории противника, и живешь на этой территории всю свою оставшуюся жизнь. И никому не можешь объяснить, что все это было несправедливо. Я потому-то до таких лет и дожил, что все ждал, что наступит время, и я смогу объяснить людям правду. Это время так и не пришло. Слава Богу, пришел ты. Я знаю, зачем ты пришел, и потому позволь мне, старику, рассказать тебе всю историю от начала до конца, как я ее помню. Восемьдесят лет она сидела во мне, и ты первый и последний человек, которому я могу ее рассказать.
История Аркадия Лавочкина, прапорщика третьего батальона Третьего офицерского генерала Маркова полка
То, что доброволец Лавочкин приписал себе годы, в Добровольческой армии, и в первом Марковском полку в частности, никого не интересовало. Важны были его убежденность и желание.
Старовер-отец, Василий Тимофеевич Лавочкин, был купцом справедливым, но жестким. На беду своим собратьям по цеху, он умел, и главное, любил читать. Он вычитал два главных слова для предпринимателя — «конкуренция» и «спроспредложение» и после этого разогнал конкурентов по окрестностям Саратова. Маленькому Аркаше было тогда десять лет. Кроме того, на беду Аркаши, папа познакомился с заезжим немцем-колонистом, который объяснил папе, что сила создаваемой империи не в создателе, а в наследнике. Василий Тимофеевич тут же взял за воротник Аркашу, до этого гонявшего голубей на крыше и расстреливавшего из рогатки проходящих мимо дворняг, и приставил к делу. Сестру Алевтину, что на два года старше была, папаша не тронул, что Аркашу сильно обидело. И он решил, несмотря на свое малолетство, доказать отцу, что тот не прав, и приготовился портить имущество. Но первое, что поручил ему отец, было наблюдение за приказчиком при принятии товара. И маленький Аркаша, сам того не желая, на второй день поймал приказчика на воровстве. Папа подарил ему после этого немецкую двустволку «Три кольца» — самый желанный подарок и сказал:
