Роберт Стивенсон - Новые арабские ночи
Извне послышался громкий призыв к нам. Через щель ставни при лунном свете мы увидели человека, стоявшего с чем-то белым в протянутой руке.
Это был тот же человек, который произнес слово «предатель». Своим необыкновенно громким голосом, который через ставни проникал во все уголки павильона и мог бы быть даже услышан из леса, он объявил, что если предатель «Одльстон» будет им выдан, то остальные получат полную свободу. Если же нет, то все погибнут вместе с предателем.
— Ну, Хедльстон, что вы на это скажете? — спросил Норсмаур, обернувшись в сторону постели.
До этого момента банкир не выказывал никаких признаков жизни, и я думал, что он продолжает лежать в обмороке. Но тут он как бы сразу очнулся и в бессвязных фразах, точно больной в бреду, только умолял нас не выдать его, не покинуть… Это была самая отвратительная сцена, какую я только мог вообразить.
— Довольно! — крикнул Норсмаур.
Отворив настежь окно, он высунул голову и возбужденным голосом, забывая не только об опасности, но и о присутствии молодой леди, начал ругать посланника в самых отборных выражениях, как на английском, так и на итальянском языке, и кончил пожеланием ему уйти подобру-поздорову туда, откуда он пришел. Я убежден, что эта возможность выругаться вовсю в ту минуту, которая угрожала немедленной смертью, доставила Норсмауру высочайшее наслаждение.
В это время итальянец положил свой парламентерский флаг в карман и исчез за песчаным холмом.
— Они благородно начали войну, — сказал Норсмаур, — очевидно, все джентльмены и военные. По правде сказать, я очень хотел бы, чтобы мы могли поменяться местами, и для вас, Франк, и особенно для вас, дорогая мисс Клара. Оставили бы эту злосчастную тварь на его постели, будь с ним что будет. Что? Не глядите так возмущенно, мы все сейчас перейдем в то состояние, которое называется вечностью. И отчего нам искренно не высказаться? Что касается меня, то если я мог бы сначала задушить Хедльстона, а затем взять Клару в мои объятия, я умер бы с удовольствием, даже с гордостью. Клянусь Богом, я расцелую ее хотя бы насильно!
Прежде чем я мог заступиться, Норсмаур грубо обнял и стал целовать отбивавшуюся от него Клару. Но тут я набросился на него с такой силой, что он сразу должен был выпустить несчастную девушку, и грузно упал, ударившись о стену. К моему удивлению, он даже не встал, чтобы на меня напасть, а только захохотал. Он хохотал так громко и так долго, что мы подумали, что он лишился рассудка.
— Ну, Франк, — сказал он, когда несколько успокоился, — теперь ваша очередь. Вот вам моя рука. Прощайте, до свидания!
И, видя, что я стою неподвижно и смотрю на него с негодованием, он воскликнул:
— Эх вы, человек! Вы находите время сердиться? Неужто вы думаете, что мы и умирать будем со всеми приличными манерами, принятыми в обществе? Ну я поцеловал девицу и очень тому рад. Теперь поцелуйте вы ее, и будем квиты!
Я отвернулся с чувством презрения, которого не мог скрыть.
— Как вам угодно, — сказал он, — вы были глупым фатом в жизни, фатом вы и умрете.
Он уселся в кресло, положив ружье на колени, забавляясь взведением и опусканием курка, но я видел, что его покинуло оживленное, почти веселое, настроение, и на смену надвинулись тучи в его душу.
Во все время этой сцены нападавшие могли подойти к самому дому и начать атаку, потому что мы трое совершенно забыли об угрожавшей нам опасности. Но тут Хедльстон вдруг вскрикнул и прыгнул с кровати.
Я спросил его, в чем дело.
— Пожар! — крикнул он. — Они подожгли дом!
Норсмаур тотчас вскочил на ноги, и мы выбежали в соседнюю комнату. Она была ярко освещена зловещим красным светом. Пламя поднялось до окна, и подгоревшая ставня рухнула на ковер с бряцающим шумом. Итальянцы подожгли боковую пристройку, где Норсмаур проявлял свои фотографические негативы.
— Дело жаркое! — воскликнул Норсмаур. — Скорее назад.
Мы бросились к нашим наблюдательным постам и увидели, что вдоль всей задней стены павильона были устроены костры и притом, вероятно, политые каким-нибудь минеральным маслом, потому что, несмотря на начавшийся дождь, они не переставали разгораться. Огонь, как уже сказано, занялся с пристройки, и с каждым мгновением пламя поднималось все выше; с минуты на минуту должна была загореться задняя дверь павильона, около которой был разложен особый большой костер, уже вполне разгоревшийся; даже углы крыши начинали тлеть, — мы могли их видеть, потому что края крыши, построенной на крепких деревянных балках, далеко выступали из-за стен. При ярком отблеске огня мы посмотрели и направо, и налево, — и не заметили ни единого человеческого существа на открытом месте вокруг павильона. В эту минуту в комнату ворвались клубы горячего и едкого дыма.
— Ну, конец! — вскрикнул Норсмаур. — И отлично, слава Богу!
Мы бросились к «дядиной комнате». Хедльстон поспешно надевал сапоги. Руки его дрожали, но на лице было твердое выражение решимости, какого еще я у него не наблюдал. Рядом стояла Клара, собираясь накинуть плащ себе на плечи. Она смотрела на отца в упор; взгляд ее, казалось, выражал то надежду, то мучительное сомнение.
— Ну, ребятушки, пора сделать вылазку! — вскрикнул Норсмаур. — Печку натопили как следует, сейчас сами зажаримся! Что касается меня, я предпочитаю схватиться врукопашную — будь что будет!
— Ничего больше и не остается! — добавил я.
— Ничего! — воскликнули вместе Клара и ее отец, но с совершенно различными интонациями.
Мы все поспешили вниз. Жар там был уже невыносим; в ушах раздавались гул и треск надвигавшегося огня; еле мы успели пройти мимо одного из окон, как оно рухнуло, и в комнату ворвался сноп пламени, осветившего всю внутренность павильона колеблющимся, зловещим огнем. В то же мгновение вверху рухнуло что-то грузное: очевидно, загорелся весь дом, точно коробка спичек, и с минуты на минуту грозил обвалиться над нашими головами.
Я и Норсмаур хотели броситься с револьверами вперед, но Хедльстон, который перед тем отказался взять огнестрельное оружие, нас остановил и властным жестом выдвинулся вперед.
— Пусть Клара отворяет дверь! — сказал он громким, приказывающим голосом. — Это ее предохранит от первого залпа, если они приготовились стрелять. Вы оба также в первый момент не выходите. Я — козел отпущения; меня осудили мои грехи!
Бледная как полотно, но владея всеми своими чувствами, Клара быстро начала разбирать баррикаду. Став за плечом Хедльстона с револьвером в руке и затаив дыхание, я мог слышать, как он быстрым, прерывавшимся от волнения шепотом произносил молитву за молитвой; должен признаться, — каким бы ужасным ни показалось мое суждение, — что тогда он мне показался еще более противным: даже в такую решительную минуту он думал о своем спасении. Тут Клара отворила дверь, придвинув ее на себя. Перед нами открылись дюны, ярко освещенные смешанным сиянием лунного света и отблеском пожара.
