Владимир Прибытков - Завещаю вам жизнь.
Не могли!
Это чувство не было подвластно хабекерам и редерам, гедрихам и гитлерам.
Гитлеры и гейдрихи могли выстроить концлагеря и тюрьмы, сжигать в печах детей и женщин, научить обманутых солдат убивать и насиловать- могли заразить цинизмом и подлостью души тела отчаявшихся, разочаровавшихся собственных мелких иллюзиях обывателей, но отнять чувство товарищества у тех, кто встал на борьбу, гитлеры и гейдрихи не могли!
В этом было их бессилие, в этом таилась их гибель. Близкая гибель! Они сознавали ее близость.Их жестокость обнаруживала это.
Но они ничего не могли!
И ей, Инге Штраух, рядовому огромной армии восставших против мира насилия, предстояло сейчас доказать, что она достойна этой армии. Ей предстояло выдержать свой последний бой, еще раз утвердив товарищество и братство...
В двадцатых числах ноября она попросила у следователя разрешение написать завещание.
По распоряжению Хабекера ей прислали бумагу, ручку и чернила.
Пока она писала, в камере находилась надзирательница.
Приходилось обдумывать каждое слово: завещание первыми прочтут гестаповцы.
Ее рука оставалась твердой:
«В том случае, если меня ждут несправедливый приговор и казнь, моей полной наследницей назначаю мою мать — Фриду Штраух. Поручаю ей распорядиться по своему усмотрению всем моим имуществом, как движимым. так и недвижимым. Управляющий моей дачей в Швейцарии (Фраценфельд, Кредитное общество) Георгес Альт обязан выполнить распоряжения моей матери в от ношении этой дачи. Свой тонкий золотой браслет я завещаю золовке Валли, серебряную пудреницу - нашей подруге Рени, автоматическую ручку "паркер" - ее отцу Эдгару Рихтеру. Наличные деньги в сумме 267 райхсмарок передать моей матери Фриде Штраух, с тем условием, что она покроет расходы на мое содержание в тюрьме, которые не превысят, видимо. 250 рейхсмарок. Я не хочу быть должником государства...»
В конце она приписала: «Родные! Не печальтесь обо мне. Я надеюсь, что заслужила не одну только печаль не только траур: я умираю только потому, что ненавижу траур-
Завещаю вам жизнь».
Надзирательница взяла ее завещание с каменным выражением лица.
Хабекер на завещание не отреагировал. Ее никуда не вызвали.
Просто в конце ноября зашел чиновник и сообщил, что вскоре состоится суд. Он осведомился, нет ли у нее каких-либо желаний.
Она попросила дать ей свидание с арестованным мужем и родными.
Через день тот же чиновник известил, что свидания разрешены.
Из этого она заключила, что гестапо удовлетворилось полученными признаниями и ее участь окончательно решена
Сначала дали свидание с Карлом. Оно происходило в огромной, совершенно пустой ком нате под надзором двух охранников. Ее привели первой. Карл вошел в противоположную дверь. Улыбаясь, она пошла ему навстречу. Он тоже улыбался, но, приблизясь, улыбка уступила место выражению жалости и беспомощного гнева.
Она увидела себя глазами Карла. И посочувствовала ему: бедняга, он всегда был несильным. Чересчур впечатлительным. Здравствуй, Карл! сказала она-
— Инга! — вырвалось у Карла. — Боже мой, Инга!
Он не решился обнять ее.
Она привстала на цыпочки, обвила его похудевшую шею и поцеловала в лоб.
Карл держал ее за плечи, целовал в глаза. Она ощущала его теплые слезы.
— Боже мой, Инга! — бормотал он.
Ей хотелось продлить объятие, но на свидание отводилось только пять минут. Она отстранилась.
— Карл, милый! — сказала она. — Я виновата перед тобой.
— Нет, Инга, нет!
— Я так виновата! — повторила она, взглядом приказывая слушать и запомнить. — Ты столько вынес из-за меня... Ты должен знать правду, Карл.
— Эй! — предупредил охранник. — Об этом нельзя!
— Тебе скажут, в чем меня обвиняют, Карл, — продолжала она. — Я скрыла от тебя, милый...
Карл понял.
— Мне сказали, — проговорил он, плохо владея голосом.
— Я уверена, что ты не виноват! — сказала она. — Мне должны поверить — ты же действительно ничего не знал... Прости меня, милый!
— Я рад, что встретил тебя, Инга, — сказал Карл. -Я люблю. Я не поверю ничему. Ты не могла поступать плохо. Не поверю!
— Милый, ты плохо выглядишь. Тебя тоже допрашивали?
— Да. Твой следователь. Три недели.
— Говорите громче! — занервничал охранник.
— Скоро суд, — сказала она. — Ты знаешь?
— Да.
— Тебя оправдают, Карл. Помни обо мне.
— Я верю, что ты... что ты...
Они держались за руки, и она чувствовала, как дрожат пальцы Карла. Сжала эти дрожащие пальцы.
— Милый, для меня страшней всего, что страдаешь ты. Я одна знаю, насколько ты невиновен, и не могу помочь...
— Я бы хотел до конца остаться с тобой. Разделить».
— Нет... Ты не понимаешь, о чем говоришь. Следователь сказал тебе правду. Ты просто ничего не знал!
_ Эй! — сказал охранник. — Три минуты прошло...
Она сжала пальцы Карла.
_ Ты выйдешь на волю, — сказала она. — Я знаю, нельзя требовать... Но мне хочется, чтобы ты сохранил верность... Нашей любви, Карл. Не мне. Нашей любви!
Карл наконец ответил на пожатие. Стиснул ее руки.
— Да! — сказал Карл. — Клянусь.
— Благодарю, — сказала она.
Ах, если бы можно было передать через Карла привет всем другим!
Но даже Карлу она не могла называть ничьих имен.
— Доживи до победы! — просто сказала она. — Доживи! Слышишь?
— Мы доживем оба! — сказал Карл.
— Нет! — возразила она. — Ты невиновен, и ты доживешь. Ты будешь с друзьями. Будешь счастлив. И вспомни обо мне.
— Я ничего не забуду — выговорил Карл. Охранники уже шли к ним.
— Ты слышала? — быстро спросил Карл.
— Что?
— Сталинград. Фон Паулюс-Окружен!!!!охранники оттаскивали их друг от друга Довольно! Конец!
— Дайте мне поцеловать мужа.
Один из охранников заколебался.
Она воспользовалась этим, чтобы еще раз обнять Карла.
— Прощай, милый! — сказала она. — Прощай! Спасибо! Прощай!
Карл пытался удержать ее за плечи, но охранники растащили их.
— Прощай, Инга!
— Прощай, Карл! Спасибо!
Фрау Фрида Штраух, увидев дочь, заплакала.
Обнимала исхудавшее тело, гладила грубый ворс арестантского халата. Седая голова тряслась. Фрау Штраух заглядывала дочери в глаза:
— Что с тобой сделали? За что? За что?!
Она успокаивала мать:
— Все хорошо, мама. Не волнуйся, мама. Произошла ошибка.
Ты же знаешь — я была секретарем графа фон Топпенау, а он оказался замешанным во что-то.
— Господи! — причитала фрау Штраух. — Я всегда была против твоих устремлений... Мы простые люди... Обычные люди... Надо было жить, как все... А ты стремилась выбиться... Неужели мы не прожили бы, как все?!
