Исай Калашников - Повести
— Почему говорите «пойдете», «держитесь»?
— Потому что я остаюсь. Со мной вам не выйти. — Предупреждая возражение Жаргала, Мартын Семенович поднял руку. — Я все продумал. Иного выхода нет.
— Без вас я не пойду. И так виноват… Или вместе пройдем, или вместе умрем.
Мартын Семенович облизал сухие, спекшиеся губы, грубо оборвал:
— Слушай, что говорят старшие! О жизни надо думать, умирать раньше времени — последнее дело.
Жаргал молчал. Скулы, туго обтянутые кожей, окаменели, брови распрямились в стрелы. Такого криком не возьмешь. Мартын Семенович заговорил тихо, вкладывая в каждое слово все свое выстраданное убеждение.
— Налегке вы в три-четыре раза скорее доберетесь. Через несколько дней за мной прилетите. Тут рогоз — с голоду я не умру. На случай непогоды балаган мне сделайте.
Жаргал еще долго упирался, но в конце концов должен был согласиться. Напротив зарослей рогоза на сухом бугорке поставили балаган, внутри землю выстлали лапником и осокой, перед входом нагромоздили кучу сухого валежника.
— Ну вот, тут я вас и подожду, — сказал Мартын Семенович, укладываясь на пружинистую постель. — Идите. Вам надо спешить.
Они пошли друг за другом, раздвигая ветви руками, и скоро скрылись в зелени леса. Некоторое время слух Мартына Семеновича улавливал пощелкивание сучьев под их ногами, потом все стихло. Но у него перед глазами еще маячили невысокая плотная фигура Жаргала и по-юношески поджарый, длинноногий Лешка. Увидит ли он их снова?
VIII
У скалистого прижима, на том месте, где остался Мартын Семенович, Антон побывал почти на сутки раньше. Как и Жаргал, Антон попробовал перебраться через болото у ослизлой стены. Но далеко не полез. Едва ноги нащупали вязкое дно, бросился назад. Болото его пугало. Через него он не пойдет — не такой дурак, чтобы живым лезть в готовую могилу. Надо сделать иначе. Подняться выше отвесной скалы; по кручам, по каменным карнизам обогнуть прижим.
Всю дорогу он сомневался, правильно ли поступил, удрав от своих спутников. Совесть все-таки бунтовала, и нельзя было с этим ничего поделать. Тут, поняв, что придется карабкаться по сумасшедшей крутизне, он успокоился. «Одному дай бог выбраться, — сказал он себе, — с безногим на прицепе — ни в жизнь!»
Утесы пугали мрачной неприступностью, но он бодрился, успокаивал себя: «Ничего, Антон, мы с тобой, понимаешь, болото обогнем. Что нам горы, не то видали».
Он шагал вдоль хребта. Скалы либо нависали карнизом, либо уходили вверх скошенной гранью пирамиды, и как ни всматривался Антон, нигде не мог обнаружить ни уступов, ни расщелин.
У подножия было много рябины. С кустов свешивались тяжелые гроздья созревающих ягод. Часто попадался колючий боярышник. В низинах, в сырых местах от тяжести ягод разваливались, прижимались ветвями к земле кусты смородины. И боярка и смородина не дошли, были зелены и кислы до того, что выворачивало скулы. Такая обида: через месяц тут добра — греби лопатой, а сейчас от него пользы ни на грош! Надо хорошо примечать дорогу в эти места. Может быть, придется побывать когда-нибудь. Теперь он в руки начальству не дастся, выскользнет, как намыленный. Всех обведет. Обвел же этих. И никто не подкопается — пошел по грибы, заблудился. Хитро ли в тайге заблудиться?
Внезапно стена утесов круто завернула, и Антон увидел перед собой широкое ущелье, клином врезанное в тело гор. В нем поднимался малахитовый кедровник, ровный, как на подбор, не очень толстый, не дубас, а самый что ни на есть колотовник.
В таком черт знает сколько шишек можно набить. Обязательно надо заприметить эти места — тут есть чем поживиться.
Выше по ущелью кедровник стал реже, уступая место горному пихтачу. Идти стало труднее. Ноги, как в капкан, попадали в сплетение ветвей стланика. Антону то и дело приходилось пускать в ход нож. Он быстро устал, сел передохнуть. В кедраче постукивал дятел, где-то весело лопотал родничок. В жарком небе лениво плавал коршун, чуть пошевеливая широкими крыльями. «Тварь поганая, а вот летает», — с завистью подумал Антон и полез в рюкзак на хлебом. Отщипывая по небольшому кусочку, он незаметно для себя съел почти весь свой запас. Спохватился лишь тогда, когда в руке остался кусочек с воробья величиной. Посмотрел на него, посмотрел и доел. Теперь рюкзак был пуст.
Где-то хрустнула ветка, Антон насторожился, сжал в руке нож. Над стлаником промелькнули рыжевато-красные спины косуль. Неторопливой трусцой пять животных пробежали мимо и скрылись в кедраче. Антон поднялся, пошел к тому месту, где они только что пробежали, и увидел пробитую в траве тропинку. На сырой земле хорошо отпечатались маленькие копытца. «Ага, и мяса здесь немало».
Дальше пошел по козьей тропе. Идти по ней было легче, чем по целику: ноги не так часто застревали в ветвях.
Вскоре тропа вывела его к поляне с небольшим озерком, скорее даже лужей, посередине. Пологие берега были как бы запорошены снегом, белый налет лежал и на земле, и на зелени мелкой, чахнущей травки. Грязь у воды была истоптана копытами коз. В одном месте Антон увидел след и другого животного — широкая, короткопалая лапа. Медведь? Этот ходит не за солью, косуль подкарауливает. Антон стоял, озираясь по сторонам: не затаился ли хозяин тайги поблизости? Маловероятно, что он бросится на человека, а все же надо быть начеку. Тихо, крадучись, пошел дальше. Местность стала круче подниматься вверх, ущелье заметно сузилось, но скалистые стены, сближаясь, не стали ниже, положе. Взгляд Антона с беспокойством обшаривал утесы — все та же серая стена, ни одного пролома, трещины. И только у самой вершины ущелья заметил, что стена растрескалась, из нее высыпались куски, образовав неровные уступы. Дотянулся до первого уступа руками, ухватился за кромку. Камень крошился, осыпался. Высота была головокружительная, но, подумав, он решил подниматься тут. Оставил подъем до утра. Лезть на стену, когда день кончается, — искать своей гибели. Выбрал под стеной углубление, подстелил под бок телогрейку, под голову — пустой рюкзак и, не разводя огня, лег спать.
Утром на ветви стланика, на траву выпала обильная роса, и все кругом стало седым, переливчатым, только скалы оставались по-прежнему серыми, мрачными. Антон разулся, сложил сапоги и портянки в рюкзак, закинул его за спину, крепко связал на груди лямки, развел руки: не мешает ли что, не стесняет ли движений, — все было в порядке.
На первый, на второй уступ он поднялся сравнительно легко, хотя камень крошился под руками, как ссохшаяся соль, и крошка сыпалась в лицо, запорошивала глаза. Дальше дело пошло хуже. Уступы были до того узкие, что на них не умещались даже ступни ног; приходилось все время опираться на пальцы, а они, порезанные о каменную крошку, кровоточили, болели. То же было с пальцами рук. А кроме того, от постоянного напряжения тело уставало, каждый новый шаг давался все с бо́льшим трудом. В душу вползал страх. Антон часто, прерывисто дышал, проводил зачерствевшим языком по губам, слизывая горький пот, и кое-как заставлял себя отрывать пальцы от уступа, чтобы уцепиться за другой.
