Дракоморте - Ирина Вадимовна Лазаренко
Гномка-векописица Иган, призрачно-прозрачная Иган сидит у давно пересохшего фонтана в мёртвом городе Даруме и перебирает призрачные бумаги.
Да кочергу в хребет этой розовой дымке, даже если бы Илидор таскал за собой целый жбан живой воды — что бы это изменило?
До хруста стискивая зубы, дракон обернулся, проморгался, хотя дымка ела и застилала глаза — но Илидор всё-таки сумел разглядеть часть реальности, наполненной колыханием голубых мантий, шёпотами, вздохами и чавканьем почвы.
Нашёл Йеруша. У того был вид ребёнка, попавшего на ярмарочное представление, и он буквально жрал глазами всё происходящее.
Держась только на мысли о том, что ещё одну идиотскую выходку Храм может не стерпеть, Илидор по кусочку вытаскивал себя в реальность, пока бледно-розовая дымка не рассеялась, пока действительность не вернулась к дракону, не окружила его жрецами в голубых мантиях — печальных, сосредоточенных, но… Ни на одном из лиц Илидор не видел подавленности и боли, непохоже было, чтобы кого-то терзала вина или раздирало горе.
— И да услышит эта земля, а также это небо и воздух, — Юльдра повысил голос, то ли чтоб заглушить отвратное чавканье, то ли чтобы его хорошо расслышали грибойцы, так и несшие свой сумрачный караул. — Да услышат нас все, у кого есть уши. Храм не отступает от своих слов, желаний и намерений. Храм Солнца знает, что есть истина и в чём есть цель. Мы последовательнейше осмысливаем своё место в мозаике действительности и не допускаем, чтобы чужейшие измышления изменяли это место или помыслы о нём.
Илидор ни бельмеса не понял в этой речи, но жрецы, судя по всему, поняли отлично. Они шептались и переглядывались, некоторые хмурились, другие улыбались, третьи поджимали губы. Земля под плотоядными деревьями, чавкая, затягивала в себя мёртвые тела. Сумрачно переглядывались стоящие поодаль грибойцы. С некоторым опозданием Илидор понял, что слова Юльдры были сказаны в первую очередь для них. Как Юльдра сейчас вообще в силах думать о чём-то помимо мёртвых людей, которых пожирают плотоядные деревья, и о том, что он, Юльдра, мог бы, наверное, спасти хоть кого-то из них — но не спас?
Как жрецы умудряются провожать своих мёртвых без боли? Неужели их не режет пополам чувство вины? Неужели их не придавливает к земле одна лишь мысль о том, что они выжили, в то время как другие — нет?
Возможно, Илидору стоит поговорить об этом с Фодель, но… Позже. Сейчас Илидор не смог бы говорить ни с кем, кроме теней, прорастающих из бледно-розовой дымки, которая колышется на краю видимости и только ждёт повода вернуться. Золотой дракон не может говорить ни с Фодель, у которой, кажется, на всё есть ответы, ни с Язатоном – одним из старших жрецов, у которого всегда находится мудрое слово для тех, кто опечален и встревожен. Илидор не может говорить ни с кем из них. И когда церемония заканчивается, когда все расходятся по своим делам, дракон тихо растворяется в подлеске, стараясь никому не попадаться на глаза, затеряться в сутолоке, пока никто не подошёл к нему, пока никто не захотел с ним поговорить.
Илидору стоило бы сейчас пойти к Юльдре, обозначить своё возвращение и выслушать всё, что верховный жрец захочет сказать о поведении храмовника — а Илидор ни мгновения не сомневался, что Кастьон живописал всё случившееся в самых ярких и паскудных красках. Но Илидор не идёт к Юльдре, не идёт к Фодель, не идёт к Язатону. Дракон не хочет ни с кем говорить, и ему сейчас плевать, насколько плохо или хорошо это выглядит. Дракон уходит молчать к шатру Йеруша Найло.
Илидор не подходит к эльфу и даже не показывается ему на глаза — он напоминает себе, что зол на Йеруша и не хочет больше слышать, как тот называет его верным пёсиком Храма. Но, пока жрецы готовятся к отъезду, золотой дракон сидит среди деревьев, обхватив руками колени, а руки — крыльями, и наблюдает издалека, как Найло возится со своими пробирками, с записями, с реактивами и штативами. Поодаль сидит Рохильда — она тоже пришла о чём-то помолчать к шатру Йеруша. Найло носится вокруг штативов и пробирок, складывает, собирает, бормочет, разглядывает их через своё драгоценное выгнутое стёклышко, делает пометки, потом снова носится кругами.
Самое осмысленное, что может делать сейчас Илидор, — это наблюдать за Йерушем Найло. Илидор не знает никого более живого, чем Йеруш, и одно лишь его присутствие сейчас немного успокаивает дракона, заземляет, держит на расстоянии бледно-розовую дымку с её молчаливыми тенями.
Йеруш делает вид, что не замечает Илидора.
Рохильда делает вид, будто не смотрит на них обоих.
***
В дорогу собирались спешно и бестолково — пусть на ночь глядя, лишь бы уехать подальше от грибойцев. Да вдобавок, пока хоронили погибших, из лекарского шатра пропали самые тяжёлые, безнадёжные раненые, и никто из немногих людей, остававшихся в это время лагере, не мог дать ответа, что произошло.
Возвращение Илидора с Ыкки во всём этом прошло почти незамеченным, во всяком случае, никто не попенял дракону на вмятый панцирь волочи-жука и устроенную в дороге свару. Разве что Кастьон впился в Илидора злобным взглядом, на что Илидор приветливо помахал пальцем.
До вечера Храм успел покинуть земли грибойцев и остановился на ночлег в лощине меж трёх холмов на ничейной земле.
Подавленных жречат и малышню собрал вокруг себя один из старших жрецов Язатон, обладатель могучих плеч и немигающего взгляда хищной птицы. Дети и прежде частенько жались к нему, как выпавшие из гнезда недослётки, теперь же облепили плотным встревоженным коконом, а Язатон из этого кокона успокоительно клекотал:
— Ужас перед смертью свойственен лишь тёмным умам и тем, чья совесть неспокойна. Смерть уготована каждому из нас, этого нельзя отменить и страх ничего не изменит.
Туда-сюда бродили хорошечки, вид у них был поникший, движения замедленные, лепестки и листья подвявшие. Не было слышно ни криков Мажиния «Уо-оу, уо-о!», ни голоса Рохильды, ни храмовых
