Оливер Боуден - Покинутый

Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог вообразить.

— Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже наставляли — турецкие работорговцы.

Я чувствовал, что она будто видит меня насквозь, будто была свидетелем того, чем я занимался все эти годы; и я опустил глаза, а потом глянул в другую часть комнаты, где лежал Холден. Комната, полная моих прегрешений.

— Прости, — сказал я. И им обоим: — Простите.

— Да брось ты. Я ведь тоже одна из счастливчиков. Меня не трогали до продажи османскому двору, а потом заботились обо мне во дворце Топкапи, — она отвела взгляд.

— Могло быть и хуже. В конце концов, я привыкла.

— К чему?

— Думаю, ты боготворил отца, так ведь, Хэйтем? Наверное, и сейчас боготворишь.

Он солнце и луна. «Мой отец мой король». Но не для меня: я его ненавидела. Вся его болтовня о свободе, духовной свободе и свободе мысли, не распространялась на меня, его собственную дочь. Мне не полагалось занятий с оружием, помнишь? «Думать иначе» — не для Дженни. Просто: «Будь послушной девочкой и ступай замуж за Реджинальда Берча». Какая прелестная была бы пара. Смею заверить, султан со мной обходился лучше, чем он. Я когда-то сказала тебе, что наши жизни предначертаны, помнишь? Кое в чем я ошиблась, конечно, потому что мы и подумать не могли, как все обернется, но с другой-то стороны? С другой стороны я во всем права, Хэйтем, потому что ты родился, чтобы убивать, и ты убиваешь, а я родилась, чтобы обслуживать мужчин, и именно это я и делала. Но моя служба кончилась. А твоя?

Она умолкла, взяла стакан с вином и залпом выпила. Какие ужасные воспоминания пыталась она заглушить?

— Это ведь твои дружки тамплиеры напали на наш дом, — сказала она, когда стакан опустел. — Я уверена.

— Но ведь колец ты не видела.

— Не видела, и что? Что это доказывает? Что они сняли их, только и всего.

— Нет, Дженни, это не тамплиеры. Я с ними потом сталкивался. Это были наймиты. Наемники.

Да, наемники, подумал я. Наемники, работавшие на Эдварда Брэддока, который был близок к Реджинальду…

Я подался вперед.

— Мне сказали, что у отца что-то было — что-то, что они искали. Ты знаешь, что это?

— Еще бы. Они везли это в повозке, той ночью.

— Что же это?

— Книга.

Во мне всё захолодело, замерло.

— Что за книга?

— Коричневая, в кожаном переплете, с печатью ассасинов.

Я кивнул.

— Сможешь узнать ее, если увидишь?

Она пожала плечами.

— Ну, наверное.

Я глянул на Холдена, на его тело, блестевшее от пота.

— Когда лихорадка пройдет, мы отправимся туда.

— Куда туда?

— Во Францию.

8 октября 1757 года

Утро было прохладное и солнечное, и точнее всего можно было бы назвать его «испятнанным» солнцем, потому что яркий свет, проникавший сквозь полог деревьев, превращал лесную подстилку в пестрое лоскутное одеяло с золотыми лоскутами.

Мы ехали верхом, друг за другом, трое, впереди был я. За мной ехала Дженни, давно уже скинувшая наряд служанки и облачившаяся в робу, полы которой свисали сбоку ее лошади. На голове у нее был большой темный капюшон, и лицо под ним вырисовывалось смутно, словно оно выглядывало из пещеры: хмурое, напряженное, в оправе седоватых волос, падавших на плечи. За Дженни следовал Холден в таком же, как у меня, наглухо застегнутом сюртуке, в шарфе и в треуголке, разве что сидел он несколько ссутулившись, и вид у него был бледный, болезненный и. неспокойный.

После лихорадки он стал неразговорчив. Были, правда, моменты — слабые отблески прежнего Холдена: мимолетная улыбка или вспышка его лондонской рассудительности, — но они прошли, и скоро он совсем замкнулся. Во время нашего путешествия через Средиземное море он держался особняком, сидел в одиночестве и все о чем-то думал. Во Франции мы переменили внешность, купили лошадей и направились к замку, а он все так же хранил молчание. Он выглядел слабым, и видя его на прогулке, я думал, что он еще испытывает боли. Я замечал, что и в седле он время от времени морщится, особенно на бездорожье. Мне и думать было тяжело о той пытке, физической и нравственной, которую он терпит.

В часе пути от замка мы остановились и я прицепил на пояс шпагу, зарядил и сунул за портупею пистолет. Холден сделал то же самое, и я спросил его:

— Вы уверены, что сможете драться, Холден?

Он глянул на меня укоризненно, и я заметил мешки у него под глазами.

— Прошу прощения, сэр, но то, что у меня выдрали, помещалось не в голове.[16]

— Не обижайтесь, Холден, я не подразумевал ничего такого. Но ответ я получил, и он меня устраивает.

— А вы думаете, что будет драка, сэр? — спросил он, и я заметил, что он снова поморщился, когда передвинул саблю на поясе, чтоб она была под рукой.

— Не знаю, Холден, право, не знаю.

Мы подъехали к замку поближе, и нам попался первый патрульный. Перед моей лошадью стоял охранник и смотрел на меня из-под широких полей шляпы: тот же самый, что был здесь четыре года назад, во время моего последнего визита.

— Это вы, мастер Кенуэй? — спросил он.

— Да, я, и со мной двое приятелей, — откликнулся я.

Я следил за ним очень внимательно, пока он всматривался в Дженни, а потом в Холдена, и хотя он и пытался утаить это, но по его глазам я понял все, что мне нужно.

Он уже собрался вложить себе в рот пальцы, но я прыгнул с коня, захватил его голову и вонзил ему в глаз и в мозг спрятанный клинок и успел перерезать ему глотку раньше, чем он хотя бы пикнул.

Стоя на коленях возле повергнутого часового, у которого быстро и обильно сочилась кровь из широкой раны на шее, словно из второго, ухмыляющегося, рта, я через плечо обернулся назад: Дженни смотрела на меня нахмурившись, а Холден застыл в седле с обнаженной саблей.

— Может, объяснишь, что все это значит? — спросила Дженни.

— Он хотел свистнуть, — сказал я, оглядывая лес вокруг нас. — В прошлый раз он не свистел.

— Ну и что? Может, они поменяли правила.

Я покачал головой.

— Нет. Они знают, что мы едем. Они ждут нас. Свистом он предупредил бы других.

Мы не добрались бы и до замковой лужайки, как нас перерезали бы.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Я не знаю, — резко ответил я. Под моей ладонью грудь охранника поднялась и опустилась последний раз. Глаза у него закатились, а тело содрогнулось, и он умер.

— Я предполагаю, — продолжил я, вытирая окровавленные руки о землю и вставая.

— Я предполагал годами и не видел очевидного. Книга, которую ты видела той ночью в карете, — она у Реджинальда. Он и здесь будет держать ее при себе, я почти уверен. Нападение на наш дом устроил именно он. И именно он должен ответить за смерть отца.