Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Насчет питона, которого живьем набили, как колбасу, начинкой, это ты хорошо. Не анекдот?
— Нет.
Балок был тесным и жарким. Но в тесноте, говорят, не в обиде, а жар, он костей не ломит. Хуже было бы, если бы стенки балка изнутри изморозь сковала. Койки в балке располагались, как в матросском кубрике — в два этажа, одна поверх другой. Старенков расположился внизу, Костылеву предложил полезть на Эльбрус, на второй коечный ярус. Костылев согласно кивнул.
— А сидеть будем на моей койке, — произнес Старенков.
Дверь балка распахнулась, в нагретое нутро влетел тугой клуб холода, задымил комнатенку, потом над клубом вспарил высокий человек, повел длинным крапчатым носом, будто принюхиваясь к чему.
— Вот и гостек, — бодро сказал Старенков. — Заходи, Рогов. Познакомься со своим сменщиком, с Костылевым. Тоже водитель первого класса.
Рогов растянул рот, одарил Костылева улыбкой, блеснув из-под синевы обмерзших губ чистотой нержавеющей стали.
— Мороз силу берет. К пятидесяти топает, — сказал он.
— Пятьдесят — это еще семечки, — проговорил Старенков, — хуже, когда шестьдесят.
— Шестьдесят — бр‑р‑р! — сгорбился Рогов.
— В шестьдесят бьешь топором по дереву, а топор даже метки не оставляет, — Старенков сделал мах ладонью. — Из рук швырк и отлетает в сторону. Каждая чурка будто из резины отлитая.
— Вообще-то, сегодня шестьдесят обещали, — Рогов потер под носом толстым пальцем, сколупнул что-то с самого кончика, с раздвоины, Костылев пригляделся — льдистую скрапину.
— Значит, это ты на самоходе будешь баранку вертеть? — Рогов улыбнулся, ослепил Костылева ярким сверком стали, будто прожекторным лучом полоснул. Костылев поежился, хотя тон Рогова был исполнен благожелательности, — дело не в этом. Просто, чтобы принять машину, надо было снова вылезать на улицу, в крапивный холод, чего не очень-то хотелось Костылеву.
— Все зубы теряешь? — спросил Старенков у Рогова. — Кажется, еще больше чужих стало. Железяк понапихал в рот...
— Зубы у меня от роду были такие, что бетонный пасынок перекусить мог, а сейчас — вишь? Потрескались зубы. — Хошь, фокус с картошкой покажу? — предложил Рогов.
— Мне-то зачем? Я этот фокус знаю, — проговорил Старенков. — Вон его удиви, ему такая экзотика после дачной жизни в новинку.
Рогов медленным, каким-то округлым движением взял картофелину, подбросил ее. Картофелина с мягким шлепом опустилась в подставленную ладонь.
— Пошли, — пробормотал он Костылеву и, устремив красноватые, подернутые усталостью глаза в потолок, вяло шагнул к выходу, приоткрыл дверь. Приоткрыв, тут же был проглочен клубом шипучего стылого пара.
На улице он положил картофелину под ноги, посмотрел на нее внимательно и долго, а когда Костылев приблизился, остановил его:
— Отойди. Зацепить может.
Костылев не понял, что же может его зацепить, но на всякий случай отступил на шаг назад, взглянул на картофелину, поразился тому, как буквально на глазах синеет ее гладкая, хорошо отмытая кожица, покрывается пленкой инея. Поежился — ему вдруг стало не по себе... Каково же вот так, с голой кожицей, да на остро жгучем снегу... Он вздрогнул, стремясь прогнать неприятное ощущение, посмотрел в сторону, на облупленный, с пузырями вздувшейся краски балок. Из-под краски проглядывала замороженная ржавь... Подумал, что балок надо ремонтировать. Картофелина тем временем начала расползаться на снегу, как блин на сковородке, выгибаясь и ежась боками. Вдруг пистолетное «ах!» заставило Костылева вздрогнуть, а с ближнего чахлого кедришки, где в скорбном ожидании стыли несколько попрошаек-галок, косивших голодными глазами на людей, вихрем слетела снежная одежка. Из нее с пьяными от возмущения воплями, отряхиваясь на лету и размочаливая хвосты, выпорхнули галки. Картофелины, которая только что синела на снегу, не было. Костылев увидел, что Рогов, задрав голову, смотрит куда-то вверх, под обрезь облаков. Тоже вскинул взгляд и сразу же угодил взглядом в пепельную твердую точку, ядрышком удаляющуюся в небеса. В небеса-то в небеса, но не совсем. На несколько секунд точка застопорила свое движение, пребывая в раздумчивости, потом начала увеличиваться, притянутая землей. И только когда она была уже совсем близко, Костылев понял, что это картофелина. Картофелина, издав мокрый чавкающий звук, шмякнулась у самых ног. Рогов подкопнул ее носком унта, она была деревянно-твердой, словно выструганной из кедровой чурки, лохматой, растерзанной, с молочным, искряным от льдистых снежинок нутром.
— Видал? — проговорил Рогов, глядя на воспрянувшего духом и приподнявшего свои облегченные ветки кедришку. — Разорвало как... А? Фокус-мокус этот в цирке только показывать.
Голос у Рогова — Костылев только сейчас обратил внимание — был надтреснутым, простуженным.
— Закон физики, — произнес Костылев, ощутив потребность что-то сказать, не быть молчальником. — Силой взрыва картошка отталкивается от земли и подлетает вверх.
— Скучно, батя. Слишком правильно. Нет поэзии. Сразу в физику попер. Пошли плетевоз смотреть.
— Какими машинами плети возите? — спросил Костылев.
— КрАЗами.
— Тяжелая, стерьвь. Не машина, а настоящий троглодит. На ногу наступит, ноги не будет.
— А ты ногу не подставляй.
Походка у Рогова была немного странной, крестцами в стороны, колени у него не гнулись, и ему приходилось выворачивать ступни, отчего боковины унтов у него были круто стесаны — совсем как у инженера по авиации Кретова. Очень похоже. На такие конечности, как роговские ноги, обуви не напасешься.
— И-эх! — непонятно к чему выкрикнул Рогов. — Спеть ба. Поёшь?
— Где уж. Медведь на ухо наступил.
Рогов издал губами осторожный гитарный звук, цыкнул, потом пропел куплет:
Живем с товарищем, не ахнем и не охнем,
Живет товарищ мой, живу и я,
Одни ботинки мы по очереди носим,
Сначала друг мой, а потом и я.
Костылев поморщился.
— Рифма не ахти, но зато... — роговский голос окрасился теплом, что-то доброе, даже смешливое прозвучало в его тоне.
Мы с этой песенкой в концертах выступаем,
Поет товарищ мой, пою и я,
Аплодисменты
