Александр Бруссуев - Кайкки лоппи
— Вы послушайте: у нас из комнаты пропали деньги, кое-какие личные вещи, — сказал он.
— Не из комнаты, карась, а из кубрика, — уточнил парень и внезапно сузил в бешенстве глаза. — Мне твои пропажи по барабану. Пошел отсюда!
И внезапно, без всякого предупреждения, ударил носком своего курсантского ботинка Ромуальда прямо между ног. Это было больно. Да что там — это было очень больно! Других ударов он уже не ощутил, хотя потом, по образовавшимся на теле синякам определил, что они тоже имели место.
Пока он валялся на полу, перекатываясь в согнутом положении с бока на бок, зажмурив глаза и пытаясь не голосить, вокруг появились еще люди.
— Чего, Бэн, вальтует? — поинтересовался один.
— Совсем обнаглели караси — первый день в системе, а им уже личные деньги подавай! — ответил тот, что свалил несчастного Ромуальда. — Сейчас я его вообще урою!
Боль медленно отступала, уже можно было раскрыть глаза и выдохнуть весь воздух, что скопился в легких, пока хозяином тела был паралич страдания. Вместе с этим пришло осознание того, что все их пропажи были совсем неслучайны. И тут же откуда-то из глубины души, доселе никак и никогда себя не проявлявшая, поднялась багровая ярость. Конечно, тогда Ромуальд еще не мог дать этому своему чувству такое определение, название пришло позднее, когда довелось прочитать один из рассказов Джека Лондона.
Он медленно встал на ноги, все еще не в силах полностью разогнуться, и мрачно проговорил, глядя в глаза своему обидчику:
— Ты сам мне принесешь мои деньги, сука. Не пройдет и нескольких месяцев.
— Ты слыхал, Бэн, он еще и угрожает! — сказал кто-то. — В натуре, вальтуют караси.
Но Ромуальд уже повернулся к ним спиной и, ступая маленькими шагами, пошел в свой кубрик. Ударить в спину почему-то никто не решился.
3
Привыкнуть к новому распорядку дня оказалось сложнее всего. Никакого свободного времени попросту не существовало. С другой стороны, это было и не так уж и плохо. Некогда было тосковать по дому. Учеба была проста, к тому же на фоне собравшихся в его группе крепких троечников. Педагоги тоже были разные — и веселые, и равнодушные, и доброжелательные, и откровенные сволочи. Ромуальд не забыл своего обещания, хладнокровно вынашивая планы мести. Иногда он встречался с Бэном, местным столичным жителем, как оказалось, но никогда не отводил взгляд, смотрев тому прямо в глаза. В миру Бэн звался Сашей, имел какой-то бойцовский разряд, и был авторитетом среди своего курса. Учился он на механика.
Вообще, в стенах училища существовала некая традиция, возникшая неизвестно когда: будущие механики враждовали с будущими штурманами. Были, конечно, еще ребята, получающие совмещенное образование, но к ним относились с некоторой долей жалости. Эти полумеханики-полуштурмана о нормальном флоте, визированном, заграничном, не мечтали. Их готовили для обширного внутреннего пользования, в основном на могучих сибирских реках. Им по учебе и распорядку прощалось многое. Они по желанию могли занимать любую конфликтующую сторону, но в основном плевали на всех и вся и жили по своему разумению.
Ромуальд, как первокурсник-навигатор, в споре с второкурсником из другого лагеря был в явно проигрышной позиции. Помощи спросить было не у кого, да он и не пытался особо. Оставалось только смириться с потерей и жить дальше, но он как-то придерживался другой точки зрения.
К середине октября, когда в многочисленных подшефных совхозах закончили с уборкой картофеля, турнепса и прочей свеклы, и юных курсантов перестали возить после занятий на оказание добровольной помощи хозяйствам, вечером появились в распорядке дня некоторые окна, именуемые «самоподготовкой». В один из таких дождливых и сумрачных вечеров, когда народ сосредоточился по курилкам, кроватям и телевизорам, Ромуальд пробрался на не самый охраняемый в училище объект — в актовый зал. Там, укрытый пыльными гардинами стоял немного поцарапанный рояль, на котором, в принципе, при желании можно было не только мух убивать, но и сбацать что-нибудь революционное. «Тайную вечерю», например, как у позаимствованного у Баха «Procol Harum». Однако Ромуальд был нацелен использовать рояль по-деловому, без всяких эстетических услад. Он скрутил самую тонкую струну, пообещав потом, конечно, вернуть ее обратно.
Однажды во время сомнительного предмета, где уважаемый некоторыми курсантами Анатолий Викторович Белов деликатно и доходчиво объяснял потенциальным капитанам, что на любых пароходах есть механизмы, которые работают отнюдь не из-за волшебных палочек, золотых рыбок и прочей сказочной атрибутики, а вследствие воздействия на них любых членов экипажа, Ромуальд наконец понял, что он созрел для решительных действий. «Вот оно это слово — воздействие!» — решил он, и камень, лежащий на сердце, скатился куда-то. Наверно, в кишечник.
Белов еще долго рассказывал, что только аккуратное и грамотное управление машинами позволит проработать судну, а, стало быть, и любому члену экипажа, без проблем, потерь средств и ненужных затрат.
— Когда-нибудь вы поймете, товарищи судоводители, что лучший друг на судне — это не капитан с его заскоками, не бутылка водки и не контрабанда сигарет, а коллега механик, с которым вы стоите одну вахту, — говорил Белов. — Если у вас к третьему курсу сложится такое мировоззрение — вы не пропащие для общества индивиды.
— Почему к третьему? — спросил кто-то с места.
— Для вас, козлов, не знакомых с правилом задания вопроса преподавателю, повторюсь. На третьем курсе — не позже, каждый из вас сделает осознанный вывод: тому ли я учусь? Вы меня поняли, курсант Козлов?
Те, что уловили иронию, рассмеялись. Белов, порадовавшись, что был понят, снизошел до детального объяснения.
— После второго курса все вы пойдете на полугодовую плавательскую практику. И уже на третьем сможете оценить все прелести работы: стоит ли так корячиться, или нет?
В тот же вечер Ромуальд сходил в мастерскую училища и, потрепавшись за жизнь с вольнонаемными пьяными слесарями, нашел что хотел — старую велосипедную спицу. Испросив разрешение попользоваться напильниками, плоскогубцами и сверлильным станком, он подготовил себе необходимый инструмент. Теперь осталось только выждать удобный момент.
Тем временем по училищу прошел слух, что первокурсникам после торжественного марша перед правительственными трибунами разрешат съездить по домам. Три дня благословенного отдыха вдали от казарменного уюта — это был просто праздник, даже лучше, чем День Великой Октябрьской Социалистической революции. Поэтому Ромуальд принял решение: 6 ноября, когда все курсанты в преддверии парада будут обязаны ночевать в системе, он претворит в жизнь свои слова. Иначе сам себя уважать не будет. А с этим разве можно как-то жить?
