Валерий Янковский - Нэнуни-четырехглазый
А Митюков невозмутимо поставил свою скамеечку напротив убийственных задних ног, уселся и, приговаривая, начал аккуратно подрезать сильно отросший, великолепный пепельно-рыжий хвост. И, подравнивая, продолжал бормотать:
— Бедный ты, бедный. И никто-то без Митюкова тебя не приласкает, никто красоты не наведет…
При этом, расчувствовавшись от жалости и собственной доброты, он горько плакал. Всхлипывал и утирался рукавом, но слезы так и катились по сивой бородке. Наконец Митюков склонился к самым копытам, собрал и связал в пучок волнистую кипу конского волоса, поднялся, крякнул и молвил:
— Ну вот, теперь и ладно! Прощевай покедова! Хлопнул на прощанье по налитому заду, вышел и задвинул за собой засов. Все облегченно вздохнули.
На обратном пути скамеечку и ножницы нес уже не Митюков, а покоренные им зрители. А он важно шагал впереди, галантно преподнес бабушке Ольге Лукиничне оригинальный букет из хвоста страшного Бангора.
* * *В это воскресное утро на Сидеми приехал Тун-Чуй-кун. Лошадьми он не интересовался, поэтому, после осмотра оленей в загородке, все отправились в недавно отстроенную пантоварку. Этот легкий двухэтажный домик был построен по проекту Туна. В рабочей части нижнего этажа над топками были установлены котлы: Рядом за стенкой — спальная для мастеров и кухня, На втором этаже — сушилка.
Хозяева и гость вошли в наполненное паром помещение нижнего этажа, поздоровались с мастерами. Те ответили на приветствие, не оставляя работы. У каждого в руках была длинная кривая палка, на конце которой прикреплены панты. В котлах едва заметно, лениво кипела вода. Мастер то и дело опускал в кипяток концами вниз потемневшие от варки панты. Он держал их там, не спуская глаз, какие-то секунды, потом поднимал ненадолго над поверхностью, давая слегка остынуть. После нескольких повторений откладывал в сторону и брал другую пару. Обработанные помощник относил на чердак и вешал в тени на ветерке. Там уже сохло несколько пар, готовых к отправке.
Михаил Иванович обернулся к Туну.
— Ну, как нравится пантоварка? Все сделали по вашему наказу.
— Конешно, конешно, все правильно. Ваше слово крепко: как говори, как делай. Теперь ни один панты не пропадет, — довольно улыбался Тун-Чуй-кун.
— Да, теперь тайфун, не тайфун — на душе спокойно. Я скоро в Москву поеду, будете иметь дело с женой и вот с Юрием.
— Можно, можно, твой сынка дело хорошо понимает. Чего, хозяин, теперь женьшень посмотреть пойдем?
Плантация женьшеня была уже огорожена высокой сеткой из оцинкованной проволоки, в углу участка стояла сторожка.
Они вошли в калитку и направились вдоль длинных гряд, вытянувшихся под пологом леса. Стоял теплый августовский день. Пахло папоротником, бархатным деревом, созревшими травами, прелью, грибами. Взрослые растения „корня жизни“ тоже издавали едва уловимый особый запах. Они раскинули зонтовидные веточки с пятипалыми листьями, выбросили вверх длинные „стрелки“, на которых пламенели кровавые головки ягодок-семян.
Тун остановился, молитвенно сложив руки ладонями вместе.
— А-я-я-я, очень красиво. Я здесь целый день стоять могу. Смотреть, думать, все равно молиться. На земле другого такого растения нету. Сколько оно может жить — никто не знает. Этот, большой, сколько года будет? Лет двадцать есть?
— Нет, лет пятнадцать. Но корни уже порядочные.
— Можно сейчас несколько штук копать? Я посмотрю, потом в Чифу посылать буду. Там в главной аптеке проверять нужно.
Для него вырыли несколько лучших корней, очистили от земли, разложили на столе в сторожке. Присели вокруг. Тун долго, внимательно их рассматривал, что-то шептал про себя.
— Ничего, хорошие корни. Как дикие. И похожие на людей. Самое главное — шея длинная. Если шеи нету, значат на огороде вырос: таких в Китае, Корее сколько хочешь есть. Ваши корни совсем как на сопках. Я тебе все расскажу точно, во Владивостоке лучше, чем Тун-Чуй-кун, женьшень ни один люди не понимает. Только… сделаем условие: другим китайским купцам вы его продавать не будете. Ладно?
— Согласен, Тун, будем иметь дело только с тобой.
* * *В ноябре Тун-Чуй-кун снова приехал на полуостров. Он сказал, что получил по образцам сидеминского женьшеня положительный отзыв экспертов из Чифу и решил, не откладывая, договориться на сезон будущего года, боялся конкурентов.
Они долго говорили о делах, а потом Тун вдруг ударил себя по лбу и помрачнел:
— А-я, совсем забыл. Ты слыхал — Шевелеф помирал?!
— Как? Я слышал, что болен, собирался навестить. Когда?
— Уже три дня прошло. Вчера хоронили. Русский доктор сказал — у него в животе рак жил. Какой такой рак — я не понимаю. А-яй-яй, какой хороший человек помирал. Наши китайцы все плакали!
— Значит, уже и похоронили. Выходит, я опоздал.
— Наше общество просили тело нам отдавать. Хотели в Китай возить, там хоронить. Потому мы его как свой люди считали. Сильно просили, только его мадама не согласна. Владивостока кладбище похоронили.
— Да-а, большой человек ушел от нас!
— Очень хороший, умный, очень добрый человек. Его сердце зуба не было! Сколько наших букв, иероглиф знал, ни один мой знакомый не знает. Китайские законы тоже крепко знал. Если не Шевелеф — Китайская Восточная железная дорога договор заключать было очень трудно. Только он и китайский министр Ли-Хун-джан шибко знакомы были. Встретились, переговорили, все скоро решили.
— Да, добрых дел он сделал много, это правда.
— Вы еще не все знаете. Шевелеф старший приказчик — мой хороший товарищ — после похорон мне один секрет рассказал. Несколько лет назад хозяин ему большой список дал: какой вдове жить тяжело, какой студент учиться трудно, какой-какой бедный люди фамилия, адрес — все написал. Шевелеф приказал каждый месяц этим людям деньги посылать. Только хозяин сказал: никому говорить не надо. Даже его жене не говорить, потому что, может быть, она не согласна… Теперь уже этим людям, наверно, никто помогать не будет. Потому что доброе сердце помирало. Большое сердце!
Проводив гостя, задумчивым возвращался Нэнуни на хутор.
Дома ждало письмо от Анны. Ее путешествие длилось уже второй год, за это время она побывала в Москве, Петербурге, Риге,» Киеве. В этом письме сообщала, что очень хотела бы поступить на медицинские курсы, спрашивала разрешения родителей.
— Как думаешь, мать, разрешим?
— Пусть учится, Михаил Иванович, нужно же ей иметь какое-то ремесло, а сестрой милосердия она людям пользу принесет.
— Верно. Так и напишем. Нютка у нас умница, пусть учится. Вот поеду, навещу ее…
