Крест и полумесяц - Валтари Мика Тойми
— Ты сказал — перейти от слов к действиям? — удивленно повторил я. — Если ты имеешь в виду побег, то уже слишком поздно и нет такого места в державе Османов, где нас не найдут чауши. Кроме того, я не собираюсь покидать великого визиря Ибрагима в самую трудную в его жизни минуту, пусть даже в глазах других я стану полным дураком и безумцем.
Мустафа бен-Накир устал ждать моего ответа и в конце концов не вытерпел.
— Проснись и открой глаза, Микаэль! — возмущенно воскликнул он. — Султан Сулейман не способен править миром. Эту миссию дервиши возложили на своего тайного главу — великого визиря Ибрагима, хотя он сам ничего об этом не знает. Но теперь на его шее на золотой цепочке висит личная печать султана. Весь сераль знает о болезни повелителя правоверных, которая длится уже несколько дней. Янычары обожают принца Мустафу. Молодой Мавр со своими кораблями зимует на причале у арсенала. Единственное, чего нам не достает, так это большой суммы денег для оплаты жалованья янычарам, расширения земельных наделов спаги и ощутимого поддержания всех обещаний, данных народу. И тогда сераль с радостью провозгласит султаном молодого принца Мустафу, после чего великий визирь Ибрагим опояшет его в мечети Айюба священным мечом Завоевателя. Микаэль, ах, Микаэль! Помимо нашей воли неотвратимая судьба сама устроила все, как положено, и именно к завтрашнему дню.
— А что же ждет султана Сулеймана? — спросил я.
— Разумеется, он умрет, — ответил Мустафа, очень удивленный моим непониманием. — Один из них должен умереть, разве тебе это не понятно? Так кто же? Знаю, знаю, можешь не говорить. Так вот, когда султан получит фетву, он, как всегда, позовет великого визиря поужинать и провести вместе ночь рамазана. Однако на этот раз встречу завершат немые палачи. Но до того, как все закончится, Ибрагим все же дождется своего звездного часа: он, отвергнутый и презираемый всеми, еще раз — последний — поужинает вместе с султаном. А потом заговорят кинжал, яд или шелковый шнурок, неважно что в конце концов станет орудием этого убийства. Лицо султана всегда можно будет загримировать и раскрасить так, чтобы полностью скрыть любые следы насилия. Кроме того, все уже будут думать о новом правителе — молодом принце Мустафе, а не скорбеть о Сулеймане.
У меня в голове рождались все новые и все более смелые мысли. Глубокое уныние и разочарование вдруг сменилось горячим желанием действовать немедленно и безоглядно, ибо здравый смысл подсказывал мне, что план Мустафы бен-Накира вполне осуществим. Великому визирю предоставлялась возможность лишить жизни султана, после чего никто в серале не посмел бы задать ни лишнего вопроса, ни открыто противиться воле Аллаха, и все, как один, бросились бы целовать землю у ног наследника трона, чтобы из рук его получить подарки по столь радостному случаю — вступлению на престол нового повелителя правоверных.
Тем временем корабли Молодого Мавра уже держали бы город под дулами пушек.
В случае же неповиновения кого-то из пашей Дивана, который по наивности своей захотел бы проверить, что все-таки случилось, его собственные друзья и соратники, недолго думая, предали бы, в надежде занять освободившийся пост.
Чем дольше я думал об этом деле, тем лучше понимал, что все складывается на удивление хорошо. Сам-то я от такой смены владыки на престоле державы Османов ничего не терял, но вот в случае смерти великого визиря от рук безмолвных палачей и моя голова вскоре покатится в кровавый колодец в Воротах Мира, ибо согласно старинному обычаю султан после казни столь высокопоставленного государственного преступника должен разослать много черных халатов и шелковых удавок сторонникам и слугам великого визиря.
Искоса поглядывая на Мустафу бен-Накира, я дрожащей рукой протянул ему кувшин вина, который только что из моего погреба принес Антти, и произнес:
— Твое здоровье, Мустафа бен-Накир! Твой план безупречен во всех отношениях, но ты не все сказал мне. Хоть один раз будь искренним со мной и скажи, почему ты рискуешь собственной жизнью? Не думаю, что ты решился на такое только ради блага великого визиря. Я слишком хорошо знаю тебя и твоих дервишей, чтобы верить в бескорыстность твоих замыслов.
В лунном свете лицо дервиша вдруг приблизилось ко мне, и в прохладном весеннем воздухе прямо мне в нос ударил запах благовоний, которыми особенно увлекался Мустафа бен-Накир. Схватив кувшин с вином обеими руками, Мустафа припал губами к краю сосуда и долго пил, потом резко поднял голову и сказал:
— Ах, Микаэль, дорогой друг! Я искал плотских развлечений среди красоток Багдада, но так и не удовлетворил там своих желаний, ибо в той, единственной женщине, я полюбил все — и это уму непостижимо. Мне необходимо освободиться от этого умопомрачительного очарования, ибо разум подсказывает мне, что она всего лишь женщина, как и все другие — и ничто больше. Однако бредовые желания и мечты оставят меня только тогда, когда я наконец обниму ее и прижму к своей груди. А это возможно лишь после смерти султана Сулеймана — она тогда досталась бы мне в награду за мои труды. Как видишь, все очень просто. Ради серебристого звонкого смеха этой женщины завтра утром богиня истории перевернет страницу в своей старинной книге.
Дрожа от нестерпимого желания и великой страсти, он закрыл лицо руками и выронил кувшин, который с громким звоном разбился о камни набережной. Звук привлек внимание Антти, и брат мой, карауливший нас издали, подбежал к нам. Он появился как раз вовремя, чтобы успеть подхватить покачнувшегося Мустафу бен-Накира и помочь ему удержаться на ногах, хотя и сам Антти, тоже изрядно выпив, еле устоял и чуть не свалился в воду.
Мустафа схватил меня за плечо и заплетающимся языком зашептал:
— Теперь ты знаешь все, Микаэль эль-Хаким! Спеши, беги к нему, к тому, с кем связаны все наши помыслы и надежды. Спеши, Микаэль, а когда он даст свое согласие, мы поддержим его. Да свершится воля Аллаха!
Мустафа бен-Накир повис на руках у Антти, и я велел уложить его в мою собственную постель. Когда увели Мустафу, я позвал гребцов, попросил Антти надеть чистый халат и сопровождать меня, ибо я сам не смел посреди ночи явиться к великому визирю и потревожить его покой столь неожиданной и страшной новостью.
Когда сонные и обессилевшие от длительного поста в дни рамазана гребцы готовили лодку к отплытию, на причал вдруг примчалась Джулия. Рыдая и ломая руки, она вскричала:
— Не оставляй меня одну, Микаэль! Что случилось и зачем пришел Мустафа бен-Накир? Куда ты собрался на ночь глядя и что скрываешь от меня?
Я сообщил ей, что Мустафа бен-Накир напился до бесчувствия, сочиняя поэму в честь одной благородной дамы, и что тому виною полнолуние в весеннюю ночь, я же собрался в Великую Мечеть, чтобы молиться там до утра, потому как весь день постясь, я уснуть потом не могу.
— Я тоже не могу спать, — пожаловалась Джулия и попросила: — Возьми меня с собой! Я останусь в серале и буду молиться с благочестивой султаншей Хуррем или с какой-нибудь другой благородной дамой.
Я решил не отказывать ей, чтобы гребцам не пришлось снова проделывать тот же путь, но неохотно занял место на корме на большой подушке рядом с женой. Непонятным образом ее присутствие вдруг вызвало у меня отвращение и брезгливость. А когда я случайно коснулся локтем се тела, она отодвинулась от меня, и тогда я почувствовал, что Джулия дрожит.
— Тебе холодно, Джулия? — удивился я, ибо ночь была довольно теплой.
Но когда она, дрожа всем телом, еще больше отстранилась от меня, я перевел взгляд на равнодушное смуглое лицо Альберто, хорошо видное в свете фонаря. Вдруг мне вспомнилась кошка Джулии и еще многое другое, и внезапная дрожь пробежала и по моему телу.
— Тунисское лекарство! — медленно и внятно произнес я. — Зачем тебе, Джулия, понадобилось испытать на мне действие этого африканского снадобья, которое ты подала мне во фруктах несколько дней назад, угощая меня ими за ужином?
Мое спокойствие привело к тому, что Джулия попалась в ловушку. Она была женщиной хитрой и изворотливой, но не очень дальновидной.
