Архив - Виорэль Михайлович Ломов
И тут ее как подбросило. Она посмотрела направо: Николая не было! Она дрожащей рукой провела по простыне:она была холодной!
Она же только что слышала его дыхание. Ровное, глубокое, спокойное. Как десять, двадцать лет назад. Выскочила на кухню.
Муж сидел, скорчившись, на полу кухни.
– Ты чего? – спросила она и зажгла свет. – Почему не в коляске?
– Выключи свет, – жалобно попросил он. – Нога горит огнем. Больно даже от света.
От этого его непривычно жалостного голоса Елену обдало огнем.
– Как я презираю всё! – вдруг жестко сказал он.
После смерти Николая Елена часто слышала рядом с собой его дыхание. Она, затаив собственное, слушала, как он дышит: ровно, глубоко, спокойно…Слушала, слушала, пока незаметно не уходила на десять, двадцать лет назад и не засыпала.
XLVI
Физкультурник Гордеев по радио бодро призвал всю страну проделать водные процедуры, а затем энергично растереть тело сухим полотенцем. «Мне уже и это не поможет», – подумал Суворов. Уже года два Георгий Николаевич стал замечать за собой, что у него слабеет память. Когда посреди лекции он вдруг забыл фамилию известного мостостроителя и потом вспомнил ее только на пороге дома, забеспокоился всерьез. Особенно доставали экзамены. Легче было пять лекций прочитать, глядя в окно или внутрь себя, чем принять один экзамен. С экзаменов Георгий Николаевич приходил всегда раздраженный и уставший. И он не сразу понял, что раздражает его больше всего в студентах их молодость и мелкота. Он даже придумал метафору своему состоянию. «Ведь я, Лёля, как бочка, переполнен знаниями, которые хочу отдать студентам. Зачем они дальше мне? А времени мало, нет уже его. Подставляйте, говорю я им, студентам, свои емкости, которые есть у вас, ну же! Подставляют, а чего подставлять? Одни плошки да блюдца для котят. Лей не лей, все знания уйдут в песок».
Оказавшись на приеме у врача-терапевта, Георгий Николаевич как бы между прочим пожаловался на ослабление памяти. Врач воскликнула: «Этого не может быть! – измерила ему давление и порекомендовала: – Вам лучше обратиться к невропатологу».
Невропатолог раздела его, обследовала и сухо выдала рекомендации по укреплению спины, а потом, вздохнув, спросила:
– Моча мутная?
– Как мысли.
– На что еще жалуемся?
– На память. Слабеет. Как мне кажется.
– Улицу помните? Дом?
– Видимо, нам к одному врачу надо, – усмехнулся Суворов. – Скажите, раз уж я к вам попал, как мне поднять общий тонус?
– Это не ко мне. Познакомьтесь с молоденькой женщиной…Погуляйте с ней, поговорите. Тонус и появится.
«Однако, – подумал Георгий Николаевич, – чем черт не шутит. И впрямь, познакомиться с кем-нибудь? Посоветоваться с Надин, может, порекомендует кого? Нет, лучше с Лёлей».
Он рассказал об этом Елене. Та долго смеялась.
– Ты чего это? – недоуменно спросил Суворов. – Чего такого смешного я сказал?
– Ничего, Георгий Николаевич, – всхлипывала от смеха Елена. – Это я так. Сама с собой. Право, не знаю, такая просьба.
– У тебя же есть какая-нибудь подруга?
Елена внимательно посмотрела на свекра. «Вроде не шутит. Неужели и вправду врач прописал? Или придумал? – Елене роль дуэньи не улыбалась, но свекровь так задрала, что можно было сыграть и эту роль. – Познакомлю с Дианой, та трепуха еще та. И на мордашку ничего».
– Мне, главное, погулять, поговорить. Ты, Лёля, не думай чего. О литературе, искусстве, еще какой холере. Эросе… Хорошая тема. Мысли разогнать, муть всякую. Какие остались еще.
На следующий день Елена познакомила Георгия Николаевича со своей подругой, Дианой Горской, искусствоведом картинной галереи. Она рассказала Диане о прихоти свекра и попросила эрос ограничить общими рассуждениями о главном, не вовлекая профессора в частности.
– Георгий Николаевич не такой человек, – резюмировала она.
– Все они не такие, – загадочно произнесла Диана. – А как что, так таки-ие…
Однако пообещала профессора «за живое не трогать».
Суворов и Горская приглянулись друг другу. Она была невысокого роста, и профессор рядом с ней выглядел выше обычного и отнюдь не стариком. Георгию Николаевичу понравилась ее миловидность, а ей его опрятность и совершенно не вузовская выправка.
– Служили в армии, Георгий Николаевич? – это был первый шаг искусствоведа на хорошо знакомом ей пути к эросу.
– Нет. А с чего вы взяли, Диана?
– Вы держитесь как Марс, – второй шаг уже был сделан под руку с эросом.
– Неужели я выгляжу таким кровожадным?
– Нет, вами может плениться сама Венера, – с третьим шагом эрос зашумел в висках.
– Не думаю, что эта богиня была разборчива в своих привязанностях, – сказал Суворов. – Во всяком случае, я видел камею с изображением Венеры на козле.
– Да, это статуя земной Венеры знаменитого скульптора Скопоса.
– Скопос не имеет отношение к…
– Нет-нет. Венера и оскопление немыслимы в одном художественном ряду.
– Ага, две вещи несовместные. Смотрите-смотрите, какая собака!
Гуляли в Первомайском сквере. Сели на скамейку, и Диана долго и с пикантными подробностями, озорно поглядывая на профессора и на проходящих мимо молодых людей, рассказывала о шедеврах живописи и скульптуры, имеющих отношение к богине любви, а значит и непреходящую ценность в истории мировой культуры. «Сколько же всего, – думал Суворов, – я когда-то знал и за ненадобностью забыл». Придав рассказу необычайную свежесть колорита и волнующий блеск красок, Диана в мельчайших подробностях описала целую галерею замечательных картин, от Буше, Бугеро и Прюдона до полотен Рубенса и Тициана. «На них бы еще взглянуть, – думал Суворов, – тогда можно будет и помирать».
– На что я обратил внимание, – признался он, – так это на то, что масса картин изображает спящих женщин, но спящих мужчин на них нет.
– Настоящий мужчина никогда не спит.
«Да? – подумал Суворов. – Странно».
– Я думал: это как-то связано с тем, что художники, как правило, мужчины.
– Не только. С Венерой связано множество посвящений, являющихся неувядаемыми символами любви, – продолжала искусствовед. – Яблоко, например, символ любви.
– Которое раздора?
– Да, любовь всегда раздор. Мак– это эмблема плодовитости, много семян. Черепаха – символ женского целомудрия.
– Целомудрия Венеры? – хмыкнул Георгий Николаевич. – Не золотого ключика?
– Любовь, Георгий Николаевич, всегда целомудренна.
– Конечно-конечно. Немного не понял: целомудрие заключено в медлительности черепахи или в ее панцире? А может, в черепаховом супе?
– Интересный вопрос. Прямого ответа на него нет. Но, скорее всего, в защитном панцире.
– Да, наверное. Но если из черепахи сварить суп, она навсегда останется целомудренной Тортиллой. И аппетитной. А вообще-то любовь изначально пена… и в конце пена. Исчезает непонятно куда.
– Вообще-то, Георгий Николаевич, это не просто морская пена, что у берега. Эта
