Исай Калашников - Повести
— Вот это ловко! Вот ловко дак ловко!
Один Лешка, видимо, еще не осознал всего, что произошло. Он протирал и собирал Антонову двустволку и вряд ли прислушивался к разговору.
— Несите сюда все съестное, — угрюмо приказал Мартын Семенович.
Продуктов оказалось немного: полторы булки, граммов двести масла, кусок колбасы и банка омуля в томате, — хорошо поесть один раз.
— Пропадем с голодухи, — простонал Антон. — Как быть-то, Мартын Семенович?
— Нас будут искать…
— Это еще неизвестно.
— Как — неизвестно? — удивился Жаргал. — Искать будут. Но могут не найти: слишком уж далеко я от маршрута отклонился.
— Успокоил, — буркнул Антон.
Замолчали. Лешка собрал ружье.
— Пойдем, Антон, постреляем.
— Положи ружье! — резко, со злостью сказал Мартын Семенович. — Одни забавы на уме.
Удивленно моргнув глазами, Лешка поставил ружье и повернулся к Антону, ища у него сочувствия. Но Антон, занятый своими мыслями, хмуро пощипывал щетину.
Мартын Семенович провел рукой по спеленатой ноге.
— Если бы не это… Я все равно что колода. Придется мне тут остаться, а вы идите.
— Один останетесь? — усомнился Антон.
— А как же? Найдут, может. Не найдут — вы прилетите.
— Вот беда-то! — горестно вздохнул Антон. — Сколько мучений примете…
— Нет, — Жаргал покачал головой. — Оставаться вам нельзя. Мы понесем вас.
— Как же, интересно? — криво усмехнулся Мартын Семенович и впервые взглянул на Жаргала. Несмотря на кривую усмешку, в его серых глазах промелькнуло что-то похожее на благодарность.
— Понесем вас на носилках.
— Это понятно. Но идти придется неделю, а то и две.
— Не меньше, Мартын Семенович! За это время без кормежки, понимаешь, все окочуримся. Без носилок дай бог добраться.
— Ты хочешь, чтобы я остался? — снова криво, с презрением усмехнулся Мартын Семенович.
— Я хочу? Нет, я как вы, Мартын Семенович, как вы… — заторопился Антон. — Но и помирать мне неохота.
— Напрасный спор. Пойдем все вместе, — твердо, с расстановкой произнес Жаргал. Он был уверен: оставить здесь Мартына Семеновича — значит обречь на верную гибель. И не понимал, почему Антон так легко соглашается бросить беспомощного человека.
Мартын Семенович отрезал от булки ломоть в палец толщиной, разделил его на четыре части, каждый кусочек намазал маслом.
— Завтракайте. — Он, было видно, еще не принял никакого решения. Думал.
Лешка в два счета съел свой кусочек хлеба, потянулся к булке. Мартын Семенович отвел его руку, сказал:
— Все. Пока хватит. От этого хлеба, может быть, наша жизнь зависит.
Лешка сконфузился, покраснел, не знал, куда девать глаза. Жаргалу стало жалко его. Разломив свой кусочек, он протянул половину ему.
— Нет, я не хочу… Я так… Просто забылся, — еще больше смутился Лешка.
— Стало быть, так сделаем. Задержимся тут на малое время, настреляем уток. Дорогой попадет дичь или нет, а тут ее вон сколько… Патроны, Антон, зря не жги.
V
Время утреннего перелета они упустили. Утки на все голоса кричали в камышах, но в воздух почти не поднимались, лишь изредка, словно кем-то вспугнутые, захлопают крыльями, зашумят, пронесутся над болотом и тут же посыплются в воду. С час таились в кустах Антон и Лешка и не сделали ни одного выстрела. Положив ружье на колени, Антон смотрел сквозь ветви на болото и тихо ругался:
— Сидят, подлые!
Наконец ему надоело ждать и ругаться; он отдал ружье Лешке, сам лег на траву, закрыл глаза кепкой.
— Дурак этот летчик… — сказал он немного погодя. — Сто пятьдесят километров с носилками на руках — шуточки!
Солнце поднималось еще выше, и блеск болотных окон начинал слепить Лешку. Жмурясь, он смотрел, как в окнах полощутся утки. Вокруг них взлетали и сверкали капли воды, горячие, будто искры электросварки.
— Одни, то ли дело, километров тридцать прошли бы: через пяток дней, понимаешь, — на месте… — рассуждал Антон.
Лешка хотел спросить у него, что бы стал делать эти пять дней Мартын Семенович, но тут — свись, свись, свись — запели где-то сбоку крылья. Он быстро повернулся, вскинул ружье. Низко над болотом, шагах в двадцати пролетели две утки. Бах! — рубанул первый выстрел. Утки взвились вверх. Бах! — прогремел вслед второй выстрел. Антон вскочил, отобрал у него ружье.
— Эх ты, мази-ила! Сказано было: береги патроны.
Выстрелы подняли птиц. Над болотом будто ураган зашумел. Черной тучей поднялись утки в небо, пошли кругами над болотом. Антон с ружьем на изготовку затаился за кустом, шепнул Лешке:
— Замри!
Стайка уток вывернулась из-за камышей. Антон ударил дуплетом. Одна птица комом упала в осоку; вторая вильнула в сторону, часто-часто взмахивая крыльями, стала снижаться. Она тяжело шлепнулась на воду, поплыла. На ходу перезаряжая ружье, Антон бросился за ней. Лешка побежал к первой утке. Она еще слабо трепыхалась в траве, окрашивая зеленые стебли кровью. Лешке стало жалко птицу. Он поднял ее, расправил крылья, смыл с перьев кровь и грязь, положил на траву под куст. Антон, расхлестывая ногами воду, гонялся за подранком. Вдруг он сразу ушел по плечи в воду. Лешка засмеялся. Вот это да, искупался!
— Тону! — заорал Антон.
Лешка подошел к нему ближе, со смехом посоветовал:
— Ты плыви. Кролем не умеешь, греби по-собачьи.
— Палку подай! Быстро! Увяз я!
Алешка перестал смеяться, срезал прут тальника, побежал к нему. Болотное дно продавливалось под ногами. На поверхность воды выпрыгивали пузырьки и лопались, распространяя отвратительный запах. Недалеко от Антона торчал кустом камыш. Лешка подмял его под себя, подал прут Антону. Жадно схватился за него Антон и так потянул, что Лешка еле-еле удержался — чуть не съехал к нему. Грязный, в ослизлой тине, Антон выбрался из болота, упал плашмя на берегу, схватился за голову:
— Что я натворил, дурья башка!
— А что случилось? Что, сделал? — Лешка присел возле него.
— Ружье! Мое ружье!
Лешка оглянулся. Ружья нигде не было.
— Утопил! — Антон встал на колени, ударил кулаком по земле. — Пропали мы теперь. Что я наделал!
— Пойдем поищем. — Лешка испугался: как же они теперь без ружья? — Пойдем скорее, слышишь!
— Куда пойдешь?! — взъярился Антон. — Совсем ушло! Только булькнуло.
Через минуту он не выдержал, вскочил, нарезал прутьев.
— Пошли.
Из прутьев связали что-то вроде веревки. Держась за нее, Антон опять сполз в яму, из которой только что выбрался; с полчаса бултыхался в грязи, но ружья не нашел. На берегу он с чувством обреченного сказал:
