Густав Эмар - Тайные чары великой Индии
— Хорошо; будьте уверены, вы ее не увидите, тем более что нам нужно переговорить на ее счет, и совершенно бесполезно, чтобы она присутствовала при разговоре.
— Если так, то я к вашим услугам, капитан.
— Хорошо; пойдемте к столу.
Спустя пять минут капитан, Блю-Девиль и Бенито Рамирес весело и с большим аппетитом ужинали в компании. Когда первые блюда были уничтожены и аппетит достаточно удовлетворен, капитан передал охотнику свой разговор с донной Розарио по поводу перемены предложенной дороги.
— Вот вы видите, капитан, — сказал охотник, пожимая презрительно плечами, — женщины всегда в затруднении. Я уверен, совершенно не желая оскорбить ее, что эта сеньора ездит на лошади так же, как вы и я.
— Но она уверяет меня в противном, — проговорил капитан.
— Carai! Это очень понятно — дух противоречия, вот и все! Скажите женщине, что вот это — белое, ясно, что она ответит и будет спорить, что это черное. Я отвечаю за себя честью охотника, что никогда не обременю свое существование, связав себя с женщиной, какая бы она ни была, хотя бы самая лучшая из всех! Я боюсь лишиться многого из-за нее.
— Diablos! — сказал Блю-Девиль, смеясь, — вы не принадлежите, мой дорогой Бенито Рамирес, к страстным поклонникам прекрасного пола.
— Я, — отвечал охотник, — и не люблю его, и не питаю к нему отвращения; я отношусь к нему совершенно равнодушно. Мой отец, дай Бог ему царство небесное, был человек с большим смыслом; он имел привычку говорить, что на женщину в доме надо смотреть, как на мебель, подчас полезную, но которую нужно ставить в сторону после употребления ее в дело. Что касается меня, я совершенно разделяю это мнение.
Двое слушателей разразились громким смехом при этом странном рассуждении.
— Что самое грустное во всем этом, — сказал капитан, принимая серьезный вид, — это то, что мы принуждены провести пять или четыре лишних дня в этой ужасной стране.
— Если вы так поступите, стало быть, вам это нравится! — вскричал Блю-Девиль.
— Так надо сделать, — сказал капитан.
— Я не вижу этого, — возразил Блю-Девиль, — я держусь правила, что во всех обстоятельствах общий интерес должен быть прежде принимаем в расчет, чем частный. Донна Розарио не умеет ездить верхом, говорит она. Хорошо, я признаю; но из этого не следует еще, что мы не можем заставить ее за нами следовать? Нисколько.
— Объяснитесь, — сказал заинтересованный этим замечанием капитан, — что бы вы сделали на моем месте, вы, человек со средствами?
— Очень легкую вещь, — сказал Блю-Девиль, небрежно играя ножом, — я бы выбрал между нашими мулами одного, имеющего самый уверенный шаг, у нас есть превосходные, надел бы на него седло самое мягкое и удобное, посадил бы донну Розарио на это седло, укутав ее тщательно в шали, одеяла, плащи, ввиду холода, привязал бы ее крепко к мулу…
— Вот так прекрасная мысль! Что вы об этом думаете, охотник?
Бросив на Блю-Девиля странный взгляд, проводник сказал, смеясь:
— Carai! Вы знаете отлично, мне кажется, мое мнение; к чему спрашивать? Я во всем разделяю мнение сеньора Блю-Девиля.
— Хорошо, если это так, — сказал капитан, ударяя кулаком по столу, — будет сделано, как вы говорите, охотник: завтра мы отправимся по предложенной вами дороге.
— Согласен, — сказал проводник.
Разговор на эту тему закончился, и стали говорить о других вещах.
Глава II. Где доказано, что для того, чтобы видеть, надо смотреть, — чтобы слышать, надо слушать?
Около девяти часов вечера Блю-Девиль и Бенито Рамирес простились с капитаном и встали из-за стола.
Блю-Девиль пошел спать, так как казался совершенно утомленным; уже во время разговора глаза его, помимо его воли, закрывались, и он должен был делать постоянные усилия, чтобы не заснуть и не лечь головою на стол. Что касается охотника, то по зрелому размышлению он переменил намерение и, вместо того чтоб провести ночь в лагере, как он сперва заявил желание, предпочел расхаживать по лагерю, чтоб наблюдать за окрестностями и таким образом оберегать спокойствие других.
Он пожелал покойной ночи капитану и объявил ему свое новое намерение, обещая вернуться на другой день, за два часа до восхода солнца.
Блю-Девиль проводил Бенито Рамиреса до укрепления, чтобы часовые могли узнать его и выдали бы ему приказ о пропуске.
Во время этого короткого перехода оба не произнесли почти ничего, исключая нескольких незначительных и пошлых фраз; они чувствовали, что над ними еще тяготеют взгляды капитана, который сидел на пороге своей палатки и, небрежно покуривая трубку, не упускал их из виду.
После краткого пожелания доброй ночи оба спутника разошлись: Бенито Рамирес углубился в степь и скоро исчез во мраке; Блю-Девиль вернулся обратно; он увидел издали капитана, который вошел в свою палатку, опустив за собою полу ее.
Блю-Девиль направился к чему-то вроде хижины из ветвей, прислоненной к выступу горы и построенной им; он вошел и, несмотря на холод, оставил полуоткрытой занавесь, которая служила вместо двери; он сделал более: он не зажег огня, даже не засветил свечи. Убедившись, что ни в хижине, ни кругом ее никого нет, лейтенант подвинул к себе чемодан, поставил его близ выступа горы, к которой прислонялась хижина, сел на него, сложив руки на груди, и остался неподвижным.
Всякие признака сна не только исчезли с его лица, но он никогда не казался таким оживленным; его взгляды были упорно устремлены на палатку капитана, вход в которую находился как раз против выбранного им места; таким образом, он мог наблюдать за всем, что делалось в палатке, не боясь быть замеченным, так как темнота укутала его непроницаемым покровом.
У капитана Кильда около получасу уже горел огонь; Блю-Девиль хотел знать, что он делал, но это было невозможно. Его взгляд не отрывался от этой палатки, которая заключала в себе, по его мнению, столько тайн; он чувствовал, как она против воли привлекает его. Наконец, влечение до того усилилось, что он не мог более противиться; он бесшумно вышел из хижины и бросил наблюдательный взгляд кругом.
Глубокая тишина царствовала над потонувшим во мраке лагерем; огни не бросали никакого света; мелкий ледяной дождь шел с самого заката солнца. Эмигранты приютились кое-как под повозками, за тюками, одним словом, везде, где только было возможно, и спали, укутанные одеялами; даже часовые, повернувшись лицом в степь, попрятались за укрепления, и те, которые не спали, старались больше защищаться от дождя, чем наблюдать за тем, что делается внутри и снаружи лагеря.
Огонь все еще светился в палатке капитана; искушение было слишком велико; Блю-Девиль не устоял; он знал, что ночью, уходя к себе, капитан тщательно устранял малейшую возможность проникнуть к нему помимо его воли; шпионить за ним снаружи было также невозможно: во-первых, никто бы на это и не рискнул, — он был бы тотчас открыт; да если бы этого и не случилось, то любопытный только потерял бы даром время, так как палатка была двойная; между первой полотняной стеной и второй, напитанной смолою, было пространство в три пальца; все эти предосторожности, понятно, были приняты по очень серьезным причинам и для того, чтобы капитан во время нескольких часов, которые он проводил запершись, мог не стеснять себя заниматься важными делами тайно.
