Аркадий Вайнер - Искатель. 1974. Выпуск №2
И еще она умела читать мои мысли. Она сказала:
— Мы ведь все забыли?
Я повернулся к ней всем корпусом:
— Нет! Даже ты не забыла. А я забывать не хочу и ничего не забуду. Когда я был моложе и глупее, я старался позабыть. Ты ведь не предложишь мне сейчас «остаться друзьями»?
— Стас, дорогой мой, но ведь это не может быть вечно! Тебе надо устроить как-то свою жизнь. Нельзя же до старости жить вот так и ходить ночью в ресторан есть борщ? А нам, кстати говоря, ничего не мешает быть друзьями…
— Мешает. Если между любовью и дружбой лежит расставание, значит, и не было никакой любви или разлюбили совсем и все позабыли. А я ничего не забыл и забывать не хочу. Это раз. А что касается необходимости устраивать свою жизнь, то она и так прекрасно устроена…
Я почувствовал, что от голода, волнения и усталости начал пьянеть: это от двух рюмок коньяка! В зале пригасили часть огней, и ее лицо расплывалось в полумраке, текло, струилось, как на врубелевских картинах, и на мгновение мне даже показалось, что я просто задремал, дожидаясь официанта, и все приснилось: она не приходила и весь наш разговор — это продолжение сегодняшних воспоминаний; она сидела совсем рядом, бесконечно далекая, и я не мог преодолеть это расстояние, как нельзя перепрыгнуть через пропасть в два приема.
— Тебя, наверное, очень боится жулье, — сказала она. — В тебе есть какое-то ужасающее неистовство. Ты никогда не сможешь быть счастлив, потому что ты не воспринимаешь жизнь какой она есть, и если тебе что-то надо, то ты вцепляешься мертвой хваткой, пока не возьмешь своего…
Я понял, что отвечать не надо: она не разговаривала со мной, а просто думала вслух.
— И мера затрат тебя тоже не интересует. Тебе важно только выиграть, а какой ценой это достанется, тебе безразлично.
Я усмехнулся:
— Не надо делать из меня человека, горящего на работе…
Она строго сказала:
— Не дурачься. Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Ты был таким же, еще когда учился, и я тебя, безусого еще, просто побаивалась. Тебе, пожалуй, надо было стать спортсменом — из тебя вышел бы пожизненный чемпион по боксу…
— Так не бывает. Пожизненных чемпионов не бывает — человек обязательно когда-то проигрывает.
— Вот я об этом и говорю. Такие альтруисты, как ты, — тираны. Они верят в свою правоту и стремятся подчинить всех окружающих своей идее, своим страстям.
— А если окружающие не согласны?
— Тогда ты с ними воюешь, даже если для этого приходится мучиться и любить. Но людей вокруг много, Стас, и страстей твоих много, а тебя самого мало. Поэтому ты проиграешь. Жизнь коротка, и тебя самого мало…
— Может быть, — пожал я плечами. — Раз жизнь коротка, то скоро она все покажет.
Как хорошо было бы, если бы она вышла замуж за какого-нибудь дипломата и уехала с ним в Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро, и я бы точно знал, что между нами полмира, и нельзя позвонить, и невозможно приехать на троллейбусе, и нигде меня не подстерегают эти случайные встречи, от которых остается чувство горечи и тоски. Может быть, тогда я бы примирился с мыслью, что ее больше нет, нет, почти физически нет, раз между нами есть муж, пухлые дети, таможни, восемь границ, тысячи километров. Но пока она рядом и пока существуют рестораны, куда в двенадцатом часу я хожу есть борщ и случайно встречаю ее, все это становится нереальным.
— Лена, мне тридцать лет, я нормальный мужчина с минимальными достоинствами и бесчисленными недостатками, самый обычный человек, в общем. Когда-нибудь я встречу женщину, которую ищу, которая мне нужна, и все проблемы решатся сами по себе…
— Но скорее всего она окажется похожей на меня. Тогда что?
— Не знаю, но думаю, что все будет нормально. Если бы мы встретились с тобой сейчас, а не десять лет назад, все было бы по-другому…
— Да, наверное.
Мы посидели молча, потом я спросил, как она попала сюда.
— Иностранную делегацию принимаем. Это издатели и переводчики из Финляндии, — сказала она. — Наше издательство заключило с ними какой-то договор…
— Ну что ж, до встречи? — пройдет несколько месяцев, и я снова — в метро, или на улице, или, как было однажды, на пляже в Адлере, — снова увижу ее, услышу вопросительно-ласковое «А, Стас?», и снова ударится, срываясь с ритма, застучит, забарабанит сердце, и она вновь положит мне ладонь на руку, и я буду тонуть в радостной муке и смешном неуважении ко всем устроенным, благополучным людям, потому что она здесь, рядом, на другом краю пропасти, которую не перепрыгнуть в два приема.
Глава 4. ТИШИНА ВОРА ЛЕХИ ДЕДУШКИНА
В «предбаннике» — дежурной комнате камеры предварительного заключения — у меня отобрали брючный ремень, галстук и попросили вытащить из ботинок шнурки, короче говоря, освободили меня от всего, что может жать, стягивать, мешать во сне и на чем бы я мог сдуру удавиться, коли страх перед грядущим возмездием станет невыносимым. Конечно, изъятие всех этих тряпок — инструментов висельника — совершенная чепуха, потому что, приди мне блажь удавиться, я бы скрутил петлю из чего угодно — из подкладки пиджака хотя бы.
Дежурный, пожилой старший лейтенант, еще раз просмотрел список изъятого у меня имущества, при этом протокол он водил перед самыми глазами, отчего казалось, будто он тщательно принюхивается к написанным им самим строчкам, и ту, что понравится больше всех, наверное, слизнет со страницы, но, видать, ни одна настолько ему не понравилась — не стал он слизывать строчек протокола, а бросил листок на стол и, покачав седовласой круглой головой, сказал сипло:
— Такой человек, приличный с виду…
— А я не только с виду. Я и снутри тоже ужасно приличный.
Дежурный на меня внимательно посмотрел, для этого случая он даже вытащил из ящика стола очки — жутко старые Очки с отломанной оглоблей и дужкой, перевязанной нитками «мулине», и смотрел он через них, как в лорнет — держа в руке. И со своими очками, обвязанными салатными нитками, он был так непохож на тюремного смотрителя, что я перегнулся через стол и заглянул в открытый ящик.
— Вам чего там надо? — сердито спросил дежурный, желтая мятая кожа на костяной голове под пыльным бобриком тускло забагровела, и он быстро задвинул ящик в стол. Лежал там старый журнал «Огонек» с наполовину разгаданным кроссвордом и промасленный бумажный сверточек с бутербродами.
— Я подумал, что у вас там должно быть вязанье и спицы, — сказал я ему душевно.
— Это почему еще?
— Да так показалось. Вы мне лучше скажите, как с моей жратвой будет?
Судя по лицу дежурного, я ему совсем мало нравился. Да уж ничего не попишешь, раз ты на службе — терпи. Терпи, терпи, может, капитаном станешь.
