Франк Хеллер - Финансы Великого герцога
— Ваше высочество несправедливы, — возразил Пакено с кротким упреком. — Именно вашему высочеству пришла в голову эта злосчастная мысль, хотя, спешу признать, сначала об этом говорилось лишь в шутку. Никто не жалеет о том, что я поддержал вас, так, как жалею об этом я; в последние два года ваше высочество уже перестали вспоминать об этом, но я придумывал тысячи планов, чтобы искупить собственную глупость. Ах, тогда я поступил как старый слепой дурак! Но я польстился на то, что было соблазнительнее всего на свете. Тридцать два года я изо дня в день трудился, чтобы свести концы с концами, и не имел на то почти никакой надежды. И вот наконец мне показалось, что спасение близко. Что осталось продержаться всего несколько месяцев…
— Но кто мог знать, что помолвка не состоится! Скажите мне, кто, черт возьми!
— Никто, но так уж случилось. Князь Николай был против, а великая княжна Ольга все же была послушной дочерью… Теперь он умер — возможно, ваше высочество читали об этом в газетах несколько месяцев назад… И вот мы оказываемся в положении преступников, которым в любую минуту грозит разоблачение. И все же… хотя в глазах света поступок, который мы совершили, преступен и низок, глубина моего раскаяния делает его не столь преступным в моих глазах. Мы поступили так из лучших побуждений, и видит Бог, эти деньги пошли не на наши нужды. Приняв во внимание все это, многие из отцов моего Ордена сочли бы наш поступок простительным. Но я знаю, что мирской суд судит иначе. Для него мы преступники, а была ли нам выгода от нашего деяния или нет — значения не имеет.
Великий герцог топнул ногой с такой силой, что старые мраморные плиты содрогнулись.
— Именно это и приводит меня в бешенство! — воскликнул он. — Как вы сами заметили, у нас с вами дивные перспективы: через месяц мы увидим свои фотографии на страницах бульварных газет. «Еще одно пятно позора на Европу!», «Последние похождения дона Рамона» и так далее, до бесконечности. А что за радость нам была от этих двухсот тысяч! Если не ошибаюсь, они пошли в уплату процентов лондонским и амстердамским евреям? Или их заполучил господин Альтенштейн?
Сеньор Пакено только мрачно кивнул, а великий герцог продолжал с той же горячностью, только в глазах у него уже зажегся задорный огонек:
— Поверьте, Пакено, это ад, быть самодержцем без денег. Пожалуй, эдак я сделаюсь анархистом! Вот дон Херонимо Счастливый: был также беден, как я, но жил припеваючи. Он был рожден в правильное время! Когда ему нужны были деньги, он снаряжал пару каперов и пускал на дно дюжину торговых судов. И никто не находил в этом ничего странного. Напротив, сколько удовольствий он получал от своих грабежей — чудесные замки, празднества каждый день. Я между тем занимаюсь мелким жульничеством и неделями ем крольчатину. Я воплощенный анахронизм, достойный глубокого сожаления. Хвала Господу, что я невменяем! В тяжелый час это всегда служило мне утешением. Но на этот раз для верности я обращусь к врачу, специалисту по душевным болезням. Если в кармане у меня будет свидетельство о том, что я спятил, какой с меня спрос? А свидетельство мне такое, безусловно, выдадут. Только сумасшедший может оставаться правителем Менорки!
— Но что же будет со мной, выше высочество? — дрожащим голосом спросил Пакено.
Великий герцог начал было, прихрамывая, мерить шагами комнату, но, услышав эти слова, остановился и протянул Пакено руку:
— Старина Эстебан! Простите! Я думал, вы поймете, что это шутка, разумеется, глупая — как всегда. Мы будем сражаться вместе и вместе падем. Впрочем — не падайте духом! Мы выстоим! Когда нужно выкупить этот чертов залог?
— Тринадцатого марта, выше высочество; письмо было заложено тринадцатого марта 1908 года, ровно два года назад.
— Итак, через месяц! И Марковиц, конечно, хочет получить все?
— Не думаю. Скорее всего, он согласится на рассрочку.
— Гм, догадываюсь, что будет означать эта рассрочка. Нет, письмо должно быть уничтожено. Я не желаю больше носить на сердце камень. У нас есть месяц на то, чтобы раздобыть для Марковица триста тысяч. И еще, Пакено, сделайте милость, узнайте, кто из отцов-иезуитов писал про совесть. Я чувствую, что мне необходимо некоторое утешение относительно этого предмета.
Дон Рамон снова принялся ходить по комнате. Несмотря на тон, каким он только что атаковал Пакено, было ясно, что на этот раз веселость ему изменила. Он распахнул окно и, насупив брови, уставился на порт, на воду, которая апатично плескалась на солнце, и на дома, которые теснились на окрестных террасах. Утренний ветер шевелил пальмовые листья; издалека, с улиц Маона, доносился шум, а из порта порывами доносило запах теплой смолы. Внезапно дон Рамон повернулся к Пакено, который мрачно разглядывал кончики своих башмаков.
— А тот немец все еще здесь?
— Какой немец, ваше высочество?
— Бинцер.
— Да, здесь. Ваше высочество прекрасно осведомлены. Откуда вам известно его имя?
— Вот как — он еще на Менорке! Он еще здесь. Впрочем, я и сам бы мог догадаться: флаг на гостинице поднят. Что он тут делает?
— Не знаю, выше высочество. Он много ездит по острову. Говорят, фотографирует по заданию какой-то немецкой фирмы.
— Ну что ж… по крайней мере, можно не опасаться, что он шпион и ведет съемку наших укреплений: все они, за исключением старой хибары в Маоне, разрушены воздействием природных сил. Программа по разоружению реализована у нас без лишнего шума. И давно он здесь?
— С месяц, ваше высочество.
Тут дверь в столовую осторожно отворилась, и на пороге показался Огюст.
— Завтрак подан, ваше высочество.
Лицо великого герцога просветлело, он стряхнул с себя озабоченность точно так, как ньюфаундленд отряхивает с шерсти воду.
— Идемте есть крольчатину, Пакено, составьте мне компанию, — сказал он, пропуская старого министра финансов вперед. — Нам обоим необходимо подкрепиться!
Глава третья,
в коей читатель становится свидетелем завтрака великого герцога и знакомится с господином из Франкфурта
Завтрак проходил при открытых окнах, в старой столовой, мебель которой служила посетителям суровым напоминанием о преходящности всего земного. Огюст безмолвно положил великому герцогу вегетарианские hors d'ceuvres, потом аппетитные средиземноморские устрицы, сваренные в воде и вине, — любимое блюдо великого герцога.
Затем была подана крольчатина; порядочную часть ее дон Рамон положил на тарелку министра финансов, но и сам отнюдь не стал ею брезговать. Ни он, ни министр не хотели продолжать разговор, начатый в кабинете. Великий герцог ел молча, а сеньор Пакено едва притрагивался к своей порции: он больше гонял по скатерти хлебные крошки и только изредка, словно по обязанности, брал кусочек мяса. Великий герцог наполнил его бокал великолепным бордо — воспоминанием о последнем займе.
