Густав Эмар - Вольные стрелки
Голубая Лисица подошел к монаху и, отведя его в сторону, сказал:
— Здесь мой отец и апачи расстанутся, апачам неблагоразумно идти далее, мой отец будет продолжать путь один.
— Я! Один?! — воскликнул изумленный монах. — Вы шутите, вождь, я лучше останусь с вами.
— Это невозможно, — решительно возразил индеец.
— Куда же я пойду в это время, когда не видно ни зги?
— Пусть мой отец посмотрит туда, — отвечал вождь, протягивая руку на юго-запад. — Видит ли мой отец это красноватое зарево, вон там вдали?
Отец Антонио внимательно устремил свой взор в указанном направлении.
— Да, — сказал он через минуту, — вижу.
— Отлично. Это зарево от костра бледнолицых.
— А!
— Пусть отец мой даст волю коню, конь принесет отца моего к костру. Там находится Тигреро.
— Вы в этом уверены?
— Да. Пусть отец мой слушает: бледнолицые примут отца моего хорошо.
— Понимаю, и я передам Транкилю, что друг его, Голубая Лисица, желает говорить с ним, я покажу ему, где вы, и…
— Сорока болтлива, глупа, трещит, как старая баба, — грубо прервал его вождь. — Мой отец не должен говорить ничего.
— А! — мог только произнести сбитый с толку монах.
— Пусть отец мой делает то, что говорит Голубая Лисица, иначе его высушенный скальп украсит копье вождя.
При этой угрозе отец Антонио затрепетал.
— Клянусь вам, вождь… — начал он.
— Муж не клянется, — вновь резко прервал его Голубая Лисица, — он говорит «да» или «нет». Мой отец в лагере белых не будет говорить об апачах. Но когда белые уснут, мой отец выйдет из лагеря белых и даст знать Голубой Лисице.
— Но где же найду я вас? — с горечью вопросил отец Антонио, поняв, наконец, что предназначен служить шпионом краснокожих для какого-то их дьявольского замысла.
— Пусть мой отец не заботится о том, чтобы искать Голубую Лисицу, Голубая Лисица сам найдет его,
— Хорошо.
— Все ли понял отец мой?
— Да.
— Сделает ли он так, как хочет вождь?
— Да, сделаю.
— Отлично. Если отец мой будет верен слову, Голубая Лисица даст золотого песка, сколько поместится в шкуре бизона, если нет — пусть не думает мой отец ускользнуть: апачи хитры, и скальп отца молитвы бледнолицых закачается на копье сахема. Так говорит сахем.
— Что же, мне отправляться прямо сейчас?
— Да.
— Больше вы мне ничего не скажете?
— Нет.
— Тогда прощайте.
— Мой отец хотел сказать «до свидания», — насмешливо заметил краснокожий.
Отец Антонио ничего не отвечал, глубоко вздохнул и тронулся по направлению к зареву.
Чем ближе подъезжал он к месту стоянки белых, тем труднее казалось ему исполнить ужасное поручение, данное вождем апачей. Два — три раза у него появлялась мысль бежать, но куда направиться? Да, кроме того, едва ли индейцы вполне доверяют ему и, несомненно, следят за ним в ночной темноте.
Наконец перед изумленными взорами монаха открылась лесная поляна. Возвращаться назад уже было нельзя, охотники, конечно, заметили его, и он решился выступить вперед, пробормотав с отчаянием:
— Да будет воля Твоя!
Глава III. НАД СТРЕМНИНОЙ
Романист и рассказчик-повествователь имеют громадное преимущество перед историком: они не обязаны ограничиваться общим обзором течения жизни и не связаны историческими документами. Они опираются на предания, их область — запутанный клубок мельчайших событий из жизни отдельных людей, который ему приходится распутывать и который холодный и осторожный историк обходит с презрением, отмечая лишь выдающиеся явления и не опускаясь до тех зачастую ничтожнейших причин, которые не только подготавливают их, но иногда и непосредственно вызывают их появление.
Часто усталый от долгой дороги спутник, утомленный громадными, непрестанно открывающимися перед его глазами пейзажами, обвеянный резким, свежим ветром высот, на которых ему приходилось держаться, опускает свои взоры в долину и с невыразимым наслаждением останавливает их на самом скромном сельском пейзаже, который в другое время, быть может, и не возбудил бы в нем ничего, кроме презрения. Также и романист с удовольствием останавливается на мелких эпизодах великой поэмы и слушает бесхитростные повествования старинных авторов о событиях, вскользь упоминаемых в истории, повествования, дополняющие сухой и суровый рассказ о царствах и войнах.
Правда, в этих повествованиях нет широты взгляда, нередко заметно пристрастие, но зато в них видна жизнь, так как, если люди и не точно освещают события, происходившие с ними, то, по крайней мере, откровенно говорят о том, что они чувствовали, что видели, что слышали, и ошибки, которые они при этом допускают, не могут считаться ложью, но — в известном смысле — правдой, и дело романиста отвести им надлежащее место.
Нам много раз приходилось бывать в том узком ущелье, где шайка пограничных техасских охотников, возмутившихся против мексиканского правительства, и мексиканский отряд, сопровождавший караван с серебром, вступили в битву, о которой было сказано в предыдущей нашей повести. Склонившись над крутизной и устремив глаза в развернувшуюся под ногами бездну, мы не раз слушали рассказ о всех перипетиях этой удивительной борьбы, и если бы мы не были уверены в безусловной правдивости рассказчика, то мы не только усомнились бы, но даже сочли бы и вовсе невозможными некоторые факты, имевшие тем не менее место на самом деле. О них-то мы и хотим поведать читателю.
Пограничные бродяги — как презрительно назвали восставших техасцев приверженцы правительства — испустили крик ужаса, увидав двух людей, которые, переплетясь в клубок подобно двум змеям, катились в бездну. Отблески пожара, начинавшего уже за недостатком топлива потухать, освещали по временам неверным красным светом эту сцену, придавая ей какой-то адский оттенок.
Когда первый момент оцепенения прошел, Джон Дэвис, с трудом подавив свое волнение, постарался влить в этих людей, пораженных постигшим их горем, если не надежду, то хоть некоторую бодрость.
Американец справедливо пользовался большим уважением среди своих товарищей. Всем известна была тесная дружба, которая связывала его с их вожаком. Во многих критических обстоятельствах он доказал свое хладнокровие и благоразумие, которые снискали ему уважение и преданность этих людей. Нет ничего удивительного, что при данных обстоятельствах они немедленно собрались на его зов и окружили его, храня молчание. Каждый инстинктивно чувствовал, что среди них только один достоин быть преемником Ягуара, и этот один есть американец, пришелец с Севера.
Джон Дэвис разгадал чувства охотников, но не выдал этого, он был бледен и сумрачен. Внимательным взглядом обвел он всех. Все это были люди с мужественными, загорелыми лицами. Они стояли опершись на карабины, устремив на него свои еще полные печали глаза и, по-видимому, молча признавали за ним ту власть, которую он собирался, как они предполагали, возложить на себя.
