Михаил Жигжитов - От святого до горемыки
Петька вспомнил тот страшный глухой стук топора, змеей извивавшийся в бурлящей воде конец отрубленной веревки и бледное растерянное лицо Егора Лисина. Вспомнил свою лодку, в которой лежал больной отец, она, как дикая лошадь, только что пойманная в табуне, брыкалась на волнах — то высоко задерет нос, то стремительно падает вниз и там на миг исчезнет, будто канет в темной пучине, но очередная волна поднимет ее, подержит на своей гривастой спине и снова кинет вниз… Вспомнил он и тот миг, когда загорелось его сердце решимостью во что бы то ни стало доплыть до лодки, вскарабкаться в нее и спасти отца от неминуемой гибели… Но… трусливый Егор Лисин не дал совершить тот подвиг. Отец был бы жив. Матери не пришлось бы овдоветь в молодые годы. И этот хромой Семен Малышев не приставал бы к ней со своим сватовством… Петька чувствует, что мать жалеет и, кажется, даже любит вдового соседа.
— Фу, черти старые, туды же, в любовь играть надумали, — сердито ворчит Петька.
Он сердится на соседа не только за то, что тот сватается к его матери. У соседа две дочери-красавицы, Вера и Люба. Уже давненько они с Ванькой Зелениным дружат с сестрами Малышевыми. Ванька уже получил согласие от Семена, об этом с заметной завистью к младшей сестренке Любе написала в своем письме Вера. И теперь Зеленины готовятся к свадьбе.
— Везет же Ваньке… А мне, черт хромой, отказал… Не велит даже думать о женитьбе на Вере, — вслух жалуется Петька голубому морю, а оно тихо улыбается и успокаивает парня. Вспомнив про Верино письмо, он достал записную книжку, в которой оно хранилось, и стал перечитывать. Вера писала:
«Добрый день, Петя!
Сейчас к нам забежал Ваня и сказал, что катер идет в Ириндакан. Вот я и тороплюсь написать тебе несколько словечек. Милый мой, ты бы только знал, как мне скучно без тебя. Тятя часто кричит на меня, если чо сделано не ладно. «В голове у тебя не работа, а Петька Стрельцов сидит. С кем хошь гуляй, но с ним не смей!» Вот таки дела, милый мой. А я плачу и плачу. Мне ишо жальче тебя, милый Петенька. Вчера тятя купил Любке одеяло. А тетка Агафья сшила ей голубое платье. Скоро у них с Ваней свадьба.
У моей подружки Вальки Хандуевой родился сын. Ейный Пронька на радостях пил три дня и хвастался, што он ладный мужик, у него вырастут целых пять сынов и будет тогдысь своя сетовая бригада — бригада Прокопия Хандуева.
Мать твоя жива и здорова, тоже ждет не дождется тебя.
Ваня торопит меня, и я кончаю письмо на этом.
Крепко, крепко целую, твоя Вера».
Белоснежные кучевые облака как-то быстро надвинулись и на время заслонили солнце. Откуда-то сбоку налетел шальной ветерок и вмиг сморщил свежее, без единой морщинки лицо моря. Сразу же повеяло холодком, стало неприветливо и хмуро. То ли от этого непрошеного студеного ветерка, то ли от грустного Вериного письма Петру стало тоскливо и знобко. Он тяжело вздохнул. Мельком пробежал глазами по сверкающему белоснежному гольцу Давырен, а затем, повернувшись вправо, посмотрел вслед убегающему в синюю даль подлеморскому берегу, где вытянулись мысы Шигнанды и Томпы, где-то еще дальше в густой синеве маячат горы над тихой бухтой Аяя.
В другой раз его бы и палкой не прогнать с палубы, с ненасытной жадностью любовался бы прекрасными видами родного Подлеморья. Он еще раз вздохнул, крепко сжал в кулаке Верино письмо и вслух обратился к морю:
— Родной ты наш, помоги нам с Верой. Вишь, как ей кисло с таким отцом… Будь добрый, ты же ведь все можешь.
Петру показалось, что море еще больше нахмурилось и стало каким-то нелюдимым, суровым. Его начало еще больше знобить, заломило в висках, и он по узенькому, похожему на чело медвежьей берлоги отверстию спустился в темный кубрик. Разыскав измятую постель Ивана, он уткнулся в пахнущую нефтью и рыбой подушку.
Далеко за полночь «Красный помор» причалил к крохотному деревянному пирсу, Иван заглушил свой «болиндер» и пошел в кубрик будить рыбаков, но Федор с Петром уже встали и молча докуривали папиросы.
— Ваня, на катере кто останется?
— Я.
— Нашу лодку не забудь… Если налетит ветер, отведи ее на якорь.
— Ладно, сделаю.
В предрассветной мгле Петр шел по родной улице. Здесь каждый камень, каждый бугорочек он облазил, где на четвереньках, где и на пузе, так что, завяжи ему глаза, и то он безошибочно пройдет по ней и свернет куда надо.
То тут, то там лежат коровы. Они тяжко пыхтят и пережевывают жвачку. Изредка тявкнет спросонья чья-нибудь собачонка и снова замолкнет. Пахнет привычными запахами летней деревенской улицы: то прелым прошлогодним сеном запахнет, то парным молоком, то огородиной, а то и омулем с душком. «Хорошо-то как!» — мысленно воскликнул парень.
Петр незаметно подошел к дому Семена Малышева. У парня часто-часто забилось сердце. Совсем рядом, в этом высоком добротном доме спит его Вера. Вот она… кажется, протяни руку — и ты разбудишь свою любимую. Перед Петькой явился образ улыбающейся его чернявой — «цыганочки». В больших черных глазах через край плещется радость.
Долго стоит парень под окнами своего соседа. У него такое радостное светлое состояние, что не хочется его прерывать. Но тут выплыл ее отец. Темные цыганские глаза Семена полузакрыты кудрявым чубом. Они злобно сверкают. Семен сердито шепчет: «Не быть вашей свадьбе! Убью!»
Петьку словно обдало ведром холодной воды, и он понуро зашагал к своему дому.
Вот и его дом. В темноте он стоит настороженный и будто бы чужой. «Ворота на заложке», — подумал он и легко перелез через забор. За амбаром загремела цепь, залаяла, а затем радостно завизжала Найда.
— Узнала, моя голубушка, узнала! — ласково заговорил со своей любимицей Петька и подошел к ней.
Найда еще пуще завизжала от радости, облапила его и плотно прижалась к хозяину. Ревниво обнюхала. Успокоилась: нет запаха другой собаки. От хозяина приятно пахнет морем и тайгой, пахнет вкусной рыбой, крепким мужским потом и табаком. Радость переполнила душу собаки, и она, в порыве нежности и восторга, лизнула парня в щеку.
— Ох, Найда, до чего ты умная! Хорошая моя! Погоди, я тебя апчаном[12] угощу. — Петька достал из куля вяленого хариуса и дал его лайке, но та только лишь нюхнула и снова кинулась на грудь хозяина.
— Сдурела, девка, от апчана нос воротишь! Ишь обрадовалась… Как живете-то тут? А?
Найда в ответ повизгивает и крутит хвостом, дескать, живем ладно, дома все в порядке, а при такой-то радостной встрече разве пойдет в горло твой апчан. Ишь какой непонятливый!
— Но-но, спи, Найда, я тоже придавлю ухо.
Недовольная лайка опустила хвост и покорно проводила хозяина, молча, без жалоб.
