Владимир Туболев - Воробьиная ночь

— Ответственности у меня хоть отбавляй. Могло бы быть и поменьше, я не обиделся бы.

— Я вхожу в число твоих ответственностей?

— Входишь.

— Но сейчас тебя больше всего беспокоит предстоящий вылет?

— Еще бы, это моя работа.

— Что с этим вылетом?

— Вылет как вылет. Надо взлететь и сесть.

— Взлететь и сесть. Сколько я помню, раньше это тебя никогда не волновало.

— Меня и сейчас это не волнует. Я умею взлетать и садиться.

— А что волнует?

— Ничего.

— Значит, то, что между взлетом и посадкой. А что между ними?

— Полет.

— Очень исчерпывающий ответ. И так все объясняет, если учесть, что и полет тебя никогда не беспокоил.

— Он меня и не беспокоит. Послушай, девочка, что с тобой? Отчего ты всполошилась? У меня что, шишка на носу вскочила?

— Я не девочка!

— Да, это уже вряд ли исправишь.

— Не смей так шутить!

— Ну, какие ж тут шутки.

— Я не то имела в виду. Я не ребенок. И я имею право знать, что с тобой происходит.

— Имеешь право? Ты не рано заговорила о правах?

Первый скандал, отметил он машинально.

— Но я… если я беспокоюсь, то я хочу…

— Женщина, — мягко сказал он. — Это ты беспокоишься. Если меня когда-нибудь что-нибудь будет беспокоить, я тебе об этом обязательно сообщу.

И первая ложь, отметил он. Никогда я тебе ничего не скажу, особенно если меня что-то будет беспокоить. Он поцеловал ее.

— Договорились?

Она улыбалась, и губы ее подрагивали. Такие улыбки чаще всего кончаются слезами. Слезы так и не выкатились. Она кивнула.

— Договорились…

— Скажи-ка мне, женщина, сколько тебе лет?

У нее округлились глаза.

— Хороший способ знакомиться, — пробормотала она. — Через два месяца после того, как затащил в постель…

— Давай все-таки уточним. Это ты со мной познакомилась, а не я с тобой.

— И он еще смеет об этом напоминать! — сказала она с возмущением.

— Но это соответствует истине, — возразил он.

— Не всякая истина настолько хороша, чтоб…

— Понятно. Мне тоже дается индульгенция на отпущение грехов, или это только твоя привилегия? — Она промолчала. — Так сколько же тебе лет?

— Двадцать два года.

— Значит, я старше тебя на шестнадцать с хвостиком…

— Какое это имеет значение?

— Для меня никакого. Для тебя имеет.

— Какое?

— Разное. Хотя бы то, что тебе еще надо закончить институт.

— Я его закончу. Это предложение руки и сердца или наоборот — отставка?

— Ни то, ни другое.

Потом он проводил ее и попутно зашел в сбербанк, где сдал деньги. В графе «Завещание» он написал всего одну строку. «Любопытно, потренировался штурман стрелять или нет?» — рассеянно подумал он, возвращаясь. Но он не слишком задержался на этой мысли. Он хорошо понимал, что если до этого дойдет, то стрельба штурмана будет мало чего стоить.

6

В этот день, пожалуй, не было ни одного пассажира экспресса «Аэропорт — город», шедшего рейсом в одиннадцать сорок пять, который не обратил бы внимания на молодого человека лет двадцати пяти-шести в летной форме. Форма была безукоризненно подогнана и выглажена, кокарда, погоны, значок штурмана первого класса сверкали золотом, туфли вычищены до ослепительного блеска. Черные, вразлет, брови, нос с горбинкой, проницательные, васильковой синевы глаза, аккуратные черные усики, изящно очерченный рот, абсолютно точные и экономные движения, вежливость — все в нем казалось воплощением интеллигентности и в то же время мужественности. Не той, что давит физическим превосходством, как прессом, а спокойной, мягкой, ненавязчиво-защитительной.

При посадке в автобус он помог пожилой юркой старушке внести чемодан и устроил ее на лучшее место у окна, а сам даже не сел, не опустился — как-то мягко и точно вписался в сиденье рядом. Женщина поблагодарила его, и он сказал ей «пожалуйста» с такой доброжелательной интонацией и улыбкой, что она просто растаяла и почувствовала себя молоденькой чаровницей.

Когда же при въезде в город автобус сделал остановку и вошли еще пассажиры, на всех мест не хватило. Молодой человек тут же поднялся и четко сделал шаг в сторону, дотронулся до предплечья стоявшей в проходе девушки и уронил в поклоне голову:

— Пожалуйста, прошу вас.

Лицо его осветила такая обворожительная улыбка, что девушка засмущалась и от избытка благодарности даже сделала попытку отказаться от места, а из-за растерянности — села.

— Ка-акой кавалер! — восторженно и во всеуслышание, ничуть не смущаясь, объявила на весь автобус его предыдущая протеже, не отрывая взгляда от летчика, — ты только погляди, девонька, какой красавчик и какая вежливость! А еще говорят, что все сейчас охамели и омужичились. Не-ет, скажу я вам, омужичились, а не все, и хамом стал — да не всякий!

Она обвела автобус победительным взглядом, как если бы ее любимая собачка взяла на выставке золотой приз. Потом склонилась к девчушке:

— Правду я говорю, голубушка? Ах, будь я молоденькой, уж я бы…

От такой безаппеляционности «голубушка» вспыхнула как маков цвет и не знала, куда ей деваться, а старушка, встряхнув седыми буклями, перевела взгляд на летчика и задорно подмигнула, и тот ответил ей тем же без всякого смущения, озорно и неожиданно.

— Благодарю за комплимент, мадам!

— Вот, — гордо огляделась та. — Из хама хоть так, хоть этак не сделаешь пана, а интеллигент всегда джентльмен. Правду я говорю, доченька?

На губах летчика играла улыбка, и женщины откровенно любовались им, а почти все мужчины снисходительно решили простить ему этот грех. Как-то даже у самых крутых он не вызывал раздражения.

Это был штурман Матецкий.

«Так твою и перетак и растак, — думал в это время интеллигентнейший молодой человек с обаятельной улыбкой, он, прижимая левой рукой полу пиджака, прикрывавшего пистолет. — Вот же удружил мне задачку, хоть глаза лопни. Лети туда, не знаю куда, бери пушку и пуляй в живых людей, как в перепелок. Ну не гнусь все это, а? Мать твою! Бери и пуляй. Как будто я всю жизнь только тем и занимаюсь. А я еще не застрелил ни одного живого человека… Да мать же твою, взял бы сам и пулял, если пришла такая охота или делать больше нечего. Как будто я им нанимался. Ну, хорошо, я умею рассчитать и проложить маршрут, провести по нему машину, держать связь, завести самолет на посадку… мало ли что я умею! Но — так твою перетак! — в живых людей стрелять мне еще ни разу не приходилось. И еще неизвестно, я в него выстрелю или он в меня. Сплошь и рядом бывает: ты копаешь яму другому и сам же туда ухнешь. Таких примеров тьма, вся история ими завалена. И хотел бы я знать: с какого такого рожна я должен стрелять в совершенно незнакомого мне человека? Он что — забор вокруг моего дома разгородил? Или, может, отравил мою любимую собаку? Мать твою! (Пожалуйста, пожалуйста, проходите.) Ни хрена он мне не сделал! Так зачем же мне портить ему настроение? Не хочу я в него стрелять, и все тут. Или — еще лучше: он меня шлепнет. Ну, ей же ей, это уже чересчур! Одни расходы на похороны… мать твою, да тут паршивым миллионом не обойдешься. (Пожалуйста, пожалуйста, вот свободное место, присаживайтесь.) Что, Останин потом по тебе заплачет? Держи карман. Хрена он заплачет. Разве пожалеет, что пулемета не дал. Ну, допустим, не убьют. Просто наделают дырок в шкуре. Так твою и растак! У меня что — этих шкур навалом? Если у тебя нет запасного народа, то и у меня шкур не избыток. (Извините, я нечаянно!) Как подумаешь, волком взвоешь. Голова идет кругом. Ну, мать твою…»