Виктор Бурцев - Зеркало Иблиса

— Кого? Иблиса?

— Нет. Оно отражает нас с вами! Потому что именно в нас заключена та степень зла, которая не дает этому миру жить спокойно. Знаете Коран? Там есть такие строки: «Поклонитесь Адаму!» И поклонились они… Все, кроме Иблиса. Это было сказано Аллахом. Он велел своим ангелам поклониться роду людскому.

И поклонились все, кроме Иблиса Я долго думал, почему? Почему он не поклонился? Из пустого тщеславия? Из-за того, что сам метил на божественный трон? И я понял… Когда увидел черта… Понял. Иблис не мог поклониться сам себе… Мы и есть Иблис! Зло, разрушение…

— Это плохо? — Фрисснер почувствовал, как глаза наливаются тяжестью. Бессонница наконец стала сдавать свои позиции.

— Плохо? Нет… Как может быть плохо разрушение? Без разрушения нет созидания. Без уничтожения старого и мертвого не может расти новое, молодое. Человек — это прах, он пришел из праха и в прах обратится, но зачем? Чтобы снова восстать из праха, обновленным. В своих детях… Так и мир… Он рушится нашими руками, но восстанавливается. Другим, измененным, может быть, даже незнакомым. Совершенно не знакомым для нас, разрушивших его… Но нам-то будет все равно, мы разрушим мир, и сами падем вместе с ним, это… Это почетно, Артур, вдумайтесь! Это трагедия, мощная, красивая трагедия! Вагнеровский размах… Человечество — это Иблис. Вот почему нас так тянет Зеркало.

— Почему?

— Это же просто… Ни одно существо, нацеленное на разрушение, не сможет выдержать собственного лика, истинного лица! Оно падет от своего оружия, падет так, что уже не поднимется. Это будет апофеоз разрушения! Уничтожение границ, баланса сил между хаосом и порядком! Рагнарек! Битва Богов!

— Вы грезите о Валгалле?

Ягер остановился и внимательно посмотрел на Фрисснера.

— Знаете, Артур, что я вижу в вас?

— Что?

— Пустоту. Самую страшную силу во Вселенной. Пустоту. Ваше неверие — вот ваша вера. Потому что вы верите в пустоту. Но остерегайтесь, как только вы усомнитесь в ней, она подомнет вас под себя. Сдавит, поглотит… Пустота — самый страшный властитель. Беспощадный и не прощающий сомнений в собственной правоте.

И он снова уполз к себе. Шуршать газетами или чем-то там…

«Пустота, — подумал Фрисснер. — Пустота не может прощать. Атеизм, мое неверие, мой флаг, может обернуться моим палачом. Может быть, он прав… говорят же люди, что устами безумцев и детей глаголет истина. А штурмбаннфюрер Людвиг Ягер совершенно безумен. Это ясно как день. Надо будет следить за ним повнимательнее…»

И он заснул, провалился в пустой, чуткий сон солдата.

63

Видимое не всегда существующее. Только Аллах знает правду.

— Солдаты видели в том направлении что-то черное. — Фрисснер искоса посмотрел на Ягера.

Тот выглядел свежим и отдохнувшим. Складывалось впечатление, что это совсем другой человек, нежели тот, который ночью говорил странные вещи, философствовал, лепил выдумку на выводы логики… Тот, ночной, Ягер остался где-то далеко, его дневной аналог был практичен и решителен. Фрисснеру даже показалось, что выводы о безумии штурмбаннфюрера были слегка преждевременны.

— Может быть, это нужная нам скала…

— Вполне может статься А что там говорят по этому поводу наши дневники? Профессор?

— Ну, вы же читали… — Замке выглядел плохо. В эту ночь он ночевал в кузове грузовика, вместе с солдатами. Юлиус болезненно щурился и тер виски. — Там ничего особенного не говорится, по какой-то причине отец не стал указывать точное местонахождение… Он нашел этот камень легко. Должно быть, он не думал, что его дневниками будут пользоваться как руководством… Дальше в тексте можно понять, что этот ориентир находится где-то к западу от того места, где мы были вчера. К западу…

Фрисснер прищурился, что-то прикинул в уме и кивнул.

— Пожалуй, все более или менее сходится. Та чертова наковальня как раз там, к востоку от нас. Значит, черная штука к западу…

— Бред, на кой черт мы искали все эти проклятые приметы, когда самая главная находилась буквально в зоне прямой видимости… — Ягер сплюнул.

— Не совсем, — ответил Фрисснер. — Я совершенно не удивлюсь, что эта головоломка имеет свои законы. Не обнаружь мы первые четыре приметы, пятая так бы нам на глаза и не попалась.

— Да-да, — встрял Замке. — Об этом говорится и в легенде…

— В какой, к черту, легенде?! — оборвал его Ягер. — Где вы были раньше с вашей легендой?

— Легенда не моя, а туарегов. И потом, вы меня не спрашивали. А в тексте…

— Уже не важно, что говорится в тексте, профессор, — произнес Фрисснер. — Пора двигаться. Мне совсем не хочется гонять отряд по дневному пеклу.

— Отряд.. — фыркнул себе под нос Ягер, но Артур не обратил на это никакого внимания.

— Итак, выступаем. Юлиус, вы садитесь рядом со мной, я поведу машину. В случае необходимости меня сменит штурмбаннфюрер.

Ягер, ни слова не сказав, заскочил в кузов. За ним следом забрались солдаты.

Грузовик дернулся, неприятно чихнул и покатился по пескам.

«Все-таки Ягер был неправ — итальянцы знают свое дело. Из трех машин потерять две, с одной стороны, много, а с другой… Не каждая таратайка выдержала бы все то, что выпало на нашу долю. А эта ничего, пока держится…»

Сознание неприятно царапнуло слово «пока». Поначалу Артур не понял почему, а потом догадался. Это слово подразумевало наличие какого-то «потом». Мол, пока машина держится, а потом… Собственно, ничего в слове «потом» страшного не было, но вслед за ним всплывал совершенно неудобный вопрос: «А что потом?»

Артур не был фаталистом. Он видел ситуации, когда казалось — все, никакого потом. Только здесь и сейчас. И только смерть. Но проходило время. И вот снова и снова дороги, задания, угроза неминуемой смерти.

Наверное, ко всему можно привыкнуть. Говорят, что даже в лагерях смерти заключенные старались занять более доминирующую роль в своем бараке, группе, камере. Вели какие-то торги с другими группами. Придавали чему-то значение. Хотя всех их ждала смерть. Неотвратимая и скорая.

Человек приспосабливается, привыкает ко всему, сводя на нет все муки и угрозу Ада. Наверное, даже к раскаленным сковородкам можно привыкнуть, если в твоем распоряжении вечность.

Однако с Фрисснером такого не произошло. Вполне может быть, что именно поэтому он и был до сих пор жив. Артур не смог привыкнуть к угрозе смерти, к тому, что его жизнь висит на волоске. Люди, допустившие подобное в свою голову, обычно подписывали себе смертный приговор, начиная надеяться на какие-то сверхъестественные силы, везение или еще что-то подобное… Фрисснер знал, что его жизнь зависит от него самого и от людей, которые идут вместе с ним, а их жизни, в свою очередь, зависят от его, Фрисснера, решений, поступков и действий. Так, его жизнь спасли Каунитц, умерший посреди взбесившегося праздника воды, Макс Богер, шагнувший навстречу неведомо чему, Обст, Герниг, Гнаук, Опманн, Ханке, Руфф, Эдербауэр, Рилль, Зайлер, Ден… Артур даже удивился, ему показалось, что он не в состоянии запомнить столько имен, но нет. Все они всплывали в памяти. Он видел их в пустыне, и как они валяются на мешках, спят, что-то делают, разговаривают. Заслуга каждого из этих людей была в том, что до сих пор Артур Фрисснер был жив. И казалось совершенно бесчестным умереть, предать память этих людей, сделать их жертву бессмысленной.

— А потом я ему и говорю, — бубнил над ухом Замке. — Как вы держите этот жезл? Его нужно держать от себя, а не к себе. А он мне говорит, мол, это жезл власти египетских фараонов. Он указует на прямого монарха. Я говорю, разверни его, это не жезл власти, это просто искусственный фаллос! Мы купили его вчера в лавке, чтобы подшутить над тобой!

Ха-ха-ха… Ну он не понял шутки, долго дулся, но в итоге мы помирились… Как вам?!

— Изумительная история, — отозвался Фрисснер, поняв, что пропустил, собственно, весь рассказ и совершенно ничего не потерял. — Что вы можете сказать относительно этого черного камня, похожего на ящерицу?

— Ах, это… Ну, не больше, чем написано у отца.

— Вы читали лучше, чем я. Что-нибудь особенное можете сообщить? То, что мог пропустить и я, и Людвиг Ягер…

— Трудно сказать. Отец не вел полноценных записей. Это просто дневник, где зачастую никто не может разобраться, кроме него самого. Знаете, дневники не пишутся в расчете на то, что их кто-нибудь когда-нибудь будет читать.

— Не знаю, никогда не вел дневников.

— Да, в общем-то, и я тоже. Как видите, я даже не веду записей нашей экспедиции.

— И правильно делаете, эта операция все-таки секретная.

— Ну вот, значит, я хотя бы что-то делаю правильно. — Юлиус Замке невесело рассмеялся. — Надеюсь, вы позволите по возвращении написать монографию по нашим изысканиям?

Слова застряли у Фрисснера в глотке. Он вдруг понял, что несчастный профессор еще питает надежду на триумфальное возвращение. До сей поры ему не приходило в голову, что рядом с ними, людьми военными и в той или иной степени готовыми к смерти, находится штатский.