Михаил Демин - Рыжий дьявол
— Да почему же именно тут? — сейчас же спросил Антон, и в голосе его прозвучало уже знакомое мне раздражение.
— А потому, что тут заваривалась вся каша, — спокойно сказал Осип. — Тут было теснее всего… Не знаю, где находится прародина человечества, но кочевые цивилизации зародились тут, уж это точно. И отсюда началось когда-то великое переселение народов.
Он оглянулся. И широко повел рукою:
— Вы представьте себе, ребята: дикие всадники… В звериных шкурах, на низких косматых конях… Они проносились с воем и грохотом по травяному плато. Вот по этому самому, где катит сейчас наша машина.
А машина наша катила все дальше. Озерный край остался уже за спиною. И впереди — на востоке — заклубилась ночная синяя мгла.
И низко над древней пастушеской степью повис бледно-желтый осколок луны, похожий на отпечаток конского копыта.
"СТРАНА ТАЙН, ПАРАДОКСА И ОБЕЩАНИЙ" (продолжение)
Машина катила все дальше на восток. Ночь миновала и на горизонте опять замаячили горы. И вскоре дорога крутыми зигзагами пошла по тенистым ущельям и альпийским лугам высокогорного Хангайского хребта.
По сторонам дороги попеременно мелькали то стропила новостроек, то старинные монастыри. Монастырей я повидал там немало. Но за отсутствием места и времени описывать их все не буду; расскажу лишь об одном, но зато самом главном, самом интересном, возникшем перед нами на пятый день пути.
На пятый день пути Хангайский аймак кончился. Горы понизились, сгладились — сменились зелеными холмами. Распахнулась тихая ковыльная равнина, перерезанная руслом Орхона. И над берегом реки поднялись и запестрели крыши храмов монастыря Эрдени-Цзу.
А вокруг монастыря раскинулся легендарный Кара-Корум, столица монгольской империи, построенная когда-то Чингисханом.
Впрочем, Кара-Корума как такового не было — были груды развалин, занесенные пылью, поросшие диким бурьяном. Так что увидеть этот город я смог лишь в воображении…
Зато Эрдени-Цзу предстал во всем своем реальном великолепии! Однако был он столь ярок и необычен, что показался мне тоже выдуманным, сказочным, словно бы сошедшим со страниц каких-то детских, давних, полузабытых книжек.
Дорога, вильнув, подошла к самым стенам монастыря. И машина здесь замедлила ход. И я на какое-то мгновение услышал, как звенят серебряные колокольчики, подвешенные под карнизами изогнутых многоярусных крыш. Звон этот был нежен, чист, переливчат; казалось, где-то течет и прядает ручеек. А может, это я услышал, как течет само время? Ведь так же точно, как сейчас, колокольчики храмов раскачивались и вчера, и много веков назад. И они будут звенеть еще долго после меня, после всех нас…
— Нравится? — тихо спросил меня Гринберг.
— Еще бы! — отозвался я. — Очень! Надо бы заглянуть туда…
— Если хочешь, сходим.
— Когда?
— Да вот остановимся, отдохнем, поужинаем, ну, и потом…
— Но потом будет поздно. Скоро ведь вечер!
— Ничего, — усмехнулся Осип, — меня в монастыре знают.
В этот момент грузовичок наш взвыл и рванулся, забирая влево, в степь. И ухватившись за борт, я спросил:
— А куда ж мы теперь?
— В Хара-Хорин, — сказал Осип.
— Что? — не понял я. — Как ты сказал?
— Ну, Хара-Хорин — это новый, строящийся город, — пояснил Осип. — И название ему дали хитрое. Вроде бы похожее на имя ханской столицы, а вроде бы и нет…
— Где же он, этот город?
— А вон, — протянул руку Антон. — Гляди!
И указал на темнеющие неподалеку очертания двух низких бараков.
— Стройка только еще начинается. И пока имеется всего два здания: столовая да гостиница. Но нам-то ведь большего и не надо!
Поздно вечером, когда ребята уже улеглись, мы с Гринбергом тихо выбрались из гостиницы и пошли в полумраке, в лунном дыму к темнеющей неподалеку громаде монастыря.
— А остальные что же, — поинтересовался я, — не хотят? Или ты с ними не хочешь?..
— Да понимаешь ли, — проговорил он, — им это ни к чему. Серега — ты сам видишь, какой… У него есть лишь один критерий: партийный. Митьке, шоферу, вообще на все наплевать… Ну а Антошка, тот просто бы стал нам мешать! Он же скептик, рационалист. Да и спорщик ужасный… С ним тяжело ходить по священным местам, по таким вот музеям.
— Музеям? — повторил я вопросительно.
— Ну да. Здесь теперь музей! После контрреволюционного ламского восстания монгольские власти прикрыли почти все монастыри.
— Давно это было?
— В начале тридцатых годов. Мятеж вспыхнул в хангайских монастырях и охватил затем всю страну. Его с трудом подавили, и это в какой-то мере понятно. Ведь в ту пору в Монголии насчитывалось что-то около ста тысяч лам.
— Н-да, — кивнул я, — приличное войско…
— И сражались ламы яростно. Но все-таки не устояли. А потом, как водится, начался террор. Ну, ты сам, я думаю, знаешь, что это такое! Однако монахов все-таки истребили не всех.
Осип проговорил это медленно, внятно. И в голосе его прозвучала нотка удовлетворения.
— Да, не всех, — повторил он. — Некоторые попрятались, некоторые ушли за рубеж, в Тибет, в Гималаи. А кое-кого власти все же пощадили, не тронули… Вот в этом монастыре, к примеру, осталось двое лам. И один из них — Дамдин — мой хороший приятель. О, это настоящий монгольский интеллигент! Как раз перед самым восстанием он получил ученую степень агамба, то есть стал профессором мистики. А ведь для этого надо проучиться минимум тридцать лет! Надо прочитать сотни тибетских и индусских книг. И, конечно, требуется изучить всю древнемонгольскую литературу.
— Профессор мистики! — пробормотал я. — Все-таки странно как-то звучит… И что же он теперь делает?
— Служит смотрителем музея.
Профессор мистики оказался высоким, худым человеком — на вид ему было лет шестьдесят с жестким, костлявым, морщинистым лицом. Улыбаясь всеми своими морщинами, он сразу же повел нас во внутренний двор монастыря. Там помещалась белая войлочная юрта „Гэр" — жилище Дандина. В гэре было уютно, пахло благовониями. Вдоль стен стояла низкая деревянная мебель: шкафчики, сундучки, покрашенные в красный и зеленый цвета. А пол устилали бараньи шкуры.
Мы расселись на шкурах, закурили. Старик угостил нас традиционным чаем с солью.
К моему великому удивлению Гринберт затворил с ним по-монгольски. И какое-то время они перебрасывались короткими, непонятными, певучими фразами… Причем я заметил, что Осип держится крайне почтительно и величает старика учителем — это слово „бакш" я уже знал.
И еще я заметил, что Дамдин сообщил Гринбергу нечто такое, что весьма удивило его и заинтересовало. И Осип стал о чем-то торопливо спрашивать — придвинулся к старику, вытянул шею, но тот уже допил чай. Перевернул пиалу вверх дном. И поднялся, все так же улыбаясь. И затем мы пошли осматривать главный храм.
