Старуха - Михаил Широкий
Было, впрочем, и ещё одно, что язвило, терзало и изводило его. Хотя, может быть, и не так явственно, скорее исподволь. Но не менее ощутимо и болезненно, подчас нестерпимо. Это касалось его отношения к Ариадне. Когда он убедился, что с ним вчера была не она, – это было невероятно, дико, но это было именно так и не иначе, никаких сомнений тут быть не могло, – это сразило его едва ли не более, чем всё остальное в целом. А точнее, подкосило и добило его окончательно. Прежде среди всего творившегося с ним и вокруг него, среди всего этого хаоса и нагромождения страхов, смешения всего и вся в донельзя запутанный, головоломный клубок противоречий и загадок оставалось одно, хотя и смутное, размытое, светлое пятно. Им была она. Вернее, его чувство к ней. Пусть безответное, неразделённое, но по-прежнему, несмотря на её холодность и равнодушие, горячее, трепетное, глубокое. И, невзирая ни на что, не умиравшее. Продолжавшее подспудно, в глубине его души, жить в нём. Вместе с так же упорно не желавшей погибать надеждой. На то, что в конце концов всё как-нибудь устроится и изменится к лучшему. На то, что всё ещё будет хорошо. Пусть не сейчас, пусть даже совсем не скоро. Но когда-нибудь обязательно будет. Не может не быть. Любовь к ней, память о ней, она сама, в полном соответствии со своим именем, стали для него своего рода путеводной нитью, которая только и могла вывести его из того бесконечного тёмного лабиринта, в котором он, путаясь и спотыкаясь, бродил вслепую, потерянный, тоскующий, одинокий, близкий к отчаянию, не видящий выхода из положения, в котором он очутился, разуверившийся и почти утративший надежду. И вплотную приблизившийся к безумию, незаметно оплетавшему его своими незримыми мягкими путами.
Но происшедшее вчера всё круто и фатально изменило. Чуть брезжившее и согревавшее его сияние погасло. Ведшая его из тупика тонкая нить порвалась. Его чувство, такое нежное, хрупкое, незапятнанное, будто швырнули в грязь и изваляли там. Причём в могильную грязь, насквозь пропитанную трупным смрадом, миазмами разложения, гниения и распада. А сама она, его Ариадна, её светлый, чистый, пленительный облик, едва лишь возникая перед его мысленным взором, тут же вытеснялся, подменялся, стирался другим обличьем. Гнусным, омерзительным, тошнотворным. Явственным, зримым олицетворением смерти. Они как бы слились в его сознании воедино, сделались взаимозависимы и взаимозаменяемы, стали практически одним целым. Безупречные, обольстительные девичьи черты, чаровавшие и завораживавшие его, заставлявшие его сердце биться часто и взволнованно, потускнели, увяли, исказились, покрылись сетью глубоких, как рытвины, безобразных морщин. Полные алые губы истончились и потемнели, рот искривился и запал, ясные, как солнце, глаза потухли и остекленели. Мёртвая ведьма замарала, уничтожила, пожрала его любовь. Теперь от неё не осталось даже воспоминания. Лишь горстка пепла, которую мог развеять первый же порыв ветра…
– Здоров, пацаны! Ну как делишки? – раздался вдруг, ворвавшись в его меланхоличные думы, звучный, произносивший слова чуть взахлёб голос.
Миша поднял глаза и, увидев стоявшего рядом с ним Макса, слегка поморщился. Тот, судя по всему, как обычно, был в превосходном настроении. Бодрый, оживлённый, с блестящими, широко распахнутыми, будто удивлённо созерцавшими окружающий мир глазами, жизнерадостной улыбкой во всю щёку и словно ещё больше оттопырившимися ушами, придававшими его и без того не слишком умному лицу совсем уж дурашливое, беззаботно-разудалое выражение. Полная противоположность своим подавленным, как в воду опущенным приятелям.
Миша, невнятно пробурчав что-то на приветствие и вопрос друга и скользнув по его сияющему, довольному лицу неприязненным взглядом, отвернулся, явно выказывая своё нежелание продолжать общение.
Однако такой холодный приём нисколько не обескуражил Макса. Он улыбнулся ещё шире и лучезарнее – видны были, казалось, все тридцать два зуба – и, выбросив вперёд руку, двинулся к Димону, как и прежде, подперев голову ладонями и уставив отсутствующий взор в никуда, восседавшему на пороге сарая.
– Ну чё, куда поедем?
Димон, услыхав этот вопрос, вздёрнул голову и немного ошеломлённо, будто не понимая, уставился на новоприбывшего, по-прежнему приветственно тянувшего ему руку.
– Чего?
– Куда, говорю, покатим сегодня? – повторил Макс, остановившись напротив товарища и продолжая держать кисть наперевес, точно собираясь вонзиться ею в напарника. – Какие планы на вечер?
Димон несколько мгновений молчал, чуть запрокинув голову и немного очумело глядя на возвышавшегося над ним приятеля, на круглой румяной физиономии которого сияла и переливалась счастливая глуповатая улыбка. Димоново же лицо, будто по контрасту, побледнело ещё больше и приняло землистый оттенок. А затем мучительно перекосилось, точно от внезапной боли. А ещё через секунду, так и не пожав протянутую ему руку, он поднялся и скрылся в сарае.
Макс, опустив наконец руку, проводил исчезнувшего с глаз друга недоумённым взглядом и с тем же выражением лица обернулся к Мише.
– А чё это с ним?
Миша сердито зыркнул на него и презрительно фыркнул:
– Ты совсем придурок, что ли?
Макс наморщил лоб, очевидно соображая, что он сделал не так. И, несмотря на свою всем известную – да и ему самому в какой-то мере – недалёкость, через минуту-другую догадался. Понял, что, так же как в доме повешенного не упоминают о верёвке, не совсем уместно было звать ехать куда-то товарища, которому не на чем больше ехать. Который, неизвестно на сколько времени, остался безлошадным и никак не мог прийти в себя после трагической гибели своего железного друга. Уразумев это, Макс скорчил сконфуженную мину, развёл руками и печально протянул:
– Э-эх…
Последовало молчание. Миша с рассеянным и безрадостным видом, хмуря брови и подобрав губы, поглядывал по сторонам, судя по выражению его лица, без малейшей надежды увидеть что-то интересное, способное отвлечь его от горьких размышлений, вывести из затяжной депрессии, вернуть утерянный вкус к жизни. Макс, поняв, что оба его друга, причём уже не в первый раз, пребывают в расстроенных чувствах и совсем не настроены на общение и приятное времяпрепровождение, разочарованно кривил лицо и подумывал о том, чтобы отправиться на поиски других своих приятелей, настроенных более жизнерадостно и дружелюбно.
Димон же по-прежнему находился в сарае. Оттуда доносилось лишь негромкое звяканье, – не зная, чем занять себя, он без всякой видимой цели перебирал инструменты, ставшие с некоторых пор совершенно ненужными и бесполезными и лежавшие мёртвым грузом. Затем, протяжно вздохнув и качнув головой, он сделал несколько шагов в глубь помещения, наклонился и резким движением откинул
