Николай Вихирев - Искатель. 1965. Выпуск №1
И он вошел в свой кабинет, все еще размышляя над проблемой, которую возбудило или, быть может, скорей укрепило и утвердило в нем имя Прингля. Самый уравновешенный из агностиков не лишен человеческих пристрастий, и возможно, что письмо этого миссионера имело в глазах профессора большой вес потому, что оно обещало подтвердить его личные гипотезы. Он уселся в свое широкое, удобное кресло, перед портретом Монтеня и снова перечитал краткое письмо преподобного Льюка Прингля.
Никому не были известны лучше, чем профессору Опеншоу, отличительные признаки письма неврастеника: нагромождение деталей, тончайший почерк, ненужная растянутость и повторения. Ничего подобного в данном случае не было: короткое, деловое, напечатанное на машинке сообщение о том, что автор письма столкнулся с несколькими любопытными случаями исчезновения, а это явление как будто бы относится к области, которая интересует профессора, изучающего проблемы метафизики. Письмо произвело на профессора благоприятное впечатление; это благоприятное впечатление сохранилось у него, несмотря на легкое удивление, и тогда, когда, подняв глаза, он увидел, что преподобный Льюк Прингль находится уже в комнате.
— Ваш клерк сказал мне, чтобы я прошел прямо к вам, — сказал м-р Прингль извиняющимся тоном, но с широкой и довольно приятной улыбкой.
Улыбка была частично скрыта зарослями рыжевато-серой бороды и бакенбард — настоящие джунгли бороды, такие вырастают иногда на лицах белых людей, живущих в джунглях! — но глаза над вздернутым носом не имели в себе ничего диковинного или чужеземного. Опеншоу моментально обратил на него сосредоточенный разоблачающий и испепеляющий взгляд скептического анализа. Нелепая борода могла принадлежать психопату, но глаза совершенно противоречили бороде; они были полны того открытого и дружеского смеха, какого вы никогда не увидите на лицах серьезных мошенников и серьезных маньяков.
По мнению профессора Опеншоу, от человека с такими глазами можно было скорее ожидать веселого скептицизма, такой человек должен был громко выкрикивать свое поверхностное, но искреннее презрение к привидениям и духам. Как бы то ни было, профессиональный плут не позволил бы себе выглядеть столь легкомысленно. Человек был застегнут до самого горла в старый потертый плащ, и ничто в его одежде не указывало на его сан: впрочем, миссионеры из пустынных местностей не всегда считают нужным одеваться, как священники.
— Вы, вероятно, думаете, профессор, что все это очередная мистификация, — сказал м-р Прингль с какой-то абстрактной веселостью. — Так или иначе, я должен рассказать мою историю кому-нибудь, кто сможет ее понять, потому что она подлинна. И, кроме того, отбросив все шутки в сторону, она не только подлинна, но и трагична. Так вот, короче говоря, я служил миссионером в Ниа-Ниа, в одной из местностей Западной Африки, в гуще лесов, где почти единственным, кроме меня, белым человеком был начальник округа капитан Вейлс. Мы с ним очень подружились. Не то чтобы он питал симпатию к миссионерству; он был, если можно так выразиться, человеком тупым во многих отношениях, одним из тех людей действия с квадратным черепом и квадратными плечами, которые едва ли считают для себя необходимым думать. Вот это и делает данный случай еще более странным. Однажды после кратковременного отсутствия он вернулся в лес, в свою палатку, и сказал, что с ним произошло очень забавное происшествие и теперь он не знает, что ему делать. В руках у него была старая книга в порыжевшем кожаном переплете, и он положил ее на стол рядом со своим револьвером и старым арабским мечом, который, очевидно, хранил как редкость. Он сказал, что эта книга принадлежала одному человеку с лодки, которая только что отплыла, и что человек этот поклялся, будто никто не должен раскрывать эту книгу или заглядывать в нее, если не хочет быть унесенным дьяволом, или исчезнуть, или еще что-то в этом роде. Вейлс сказал ему, что, разумеется, все это ерунда, и они поссорились, и, кажется, в результате этот человек, уязвленный упреком в трусости и суеверии, на самом деле заглянул в книгу, моментально уронил ее, шагнул к краю лодки и…
— Одну минутку, — сказал профессор, что-то записывавший. — Прежде чем вы продолжите свой рассказ, скажите мне вот что: говорил этот человек Вейлсу, где он взял книгу или кому она принадлежала прежде?
— Да, — ответил Прингль, теперь совершенно серьезный, — кажется, он сказал, что везет эту книгу обратно д-ру Ханки, путешественнику по Востоку, ныне находящемуся в Англии. Ханки она принадлежала прежде, и он предупреждал относительно ее необычайных свойств. Ханки — человек способный, что и делает всю историю еще более странной. Но суть рассказа Вейлса гораздо проще. Она состоит в том, что человек, заглянувший в книгу, прямо перешагнул через борт лодки, и больше его никогда никто не видел.
— Верите ли вы этому сами? — спросил Опеншоу после паузы.
— Да, верю, — ответил Прингль. — Я верю этому по двум причинам. Во-первых, потому, что Вейлс — это человек, абсолютно лишенный воображения, а тут он добавил один штрих, который мог бы добавить только человек, обладающий большим воображением. Он сказал, что матрос перешагнул через борт в тихую и спокойную погоду, а между тем не было слышно никакого всплеска.
В течение нескольких секунд профессор молча смотрел на свои заметки, затем сказал:
— А вторая причина, по которой вы верите этому?
— Вторая причина, — ответил преподобный Льюк Прингль, — это то, что я видел своими глазами.
Снова наступило молчание, после которого он продолжал свой рассказ в той же сухо-деловитой манере. Каковы бы ни были его качества, в нем, во всяком случае, не было ни малейшей горячности, с которой обычно психопаты стараются убедить своего собеседника.
— Я уже сказал вам, что Вейлс положил книгу на стол рядом с мечом. Из палатки был только один выход, и случилось так, что я как раз стоял в дверях, глядя в лес, спиной к моему товарищу. Он ворчал, что это просто идиотство — в двадцатом веке бояться раскрыть книгу, спрашивая, почему бы ему самому, черт побери, не раскрыть ее. Тут какой-то инстинкт проснулся во мне, и я сказал, что лучше ему не делать этого и вернуть книгу д-ру Ханки. «Какой вред может это принести?» — спросил он нетерпеливо. «Какой вред это уже принесло, — ответил я упрямо. — Что случилось с вашим другом на лодке?» Он не ответил. Я знал, что ему действительно нечего мне ответить. Он просто из тщеславия настаивал на своей логической правоте. «Если уж мы заговорили об этом, — сказал я, — то каково ваше объяснение тому, что практически имело место на лодке?»
