Джек Лондон - День пламенеет
— Однако в тот день, когда я сюда прибыл, я выглядел шестидесятилетним, а это было пятнадцать лет назад.
Они долго говорили, и Пламенный взглянул на мир с новой точки зрения. Здесь перед ним был человек, не озлобленный и не циничный, который смеялся над горожанами и называл их безумцами, — человек, не думавший о деньгах, человек, у которого давно уже умерло стремление к власти. О дружбе среди горожан его хозяин говорил в определенных терминах.
— Ну а как поступили все эти парни, которых я знал, — члены клубов, с кем я поддерживал товарищеские отношения бог знает сколько времени? Я им ничем не был обязан, а когда я исчез, не нашлось ни одного, кто бы черкнул мне: «Как живешь, старина? Не могу ли я чем-нибудь тебе помочь?» Несколько недель они говорили: «Что сталось с Фергюсоном?» Потом я перешел в область воспоминаний. Однако им всем было известно, что я жил только на свое жалованье, а расходы мои всегда были выше.
— Но как же вы живете теперь? — осведомился Пламенный. — Нужны же вам деньги на одежду и журналы?
— Время от времени приходится брать работу на неделю или на месяц. Зимой пахать, осенью собирать виноград, а летом у фермеров всегда находится работа. Мне много не нужно, и работать много не приходится. Большую часть времени я брожу здесь по окрестностям. Я мог бы писать для газет и журналов, но я предпочитаю пахать и собирать виноград. Вы на меня посмотрите, и вам понятно станет, почему я крепок, как скала. И работа мне нравится. Но должен вам сказать, что в нее нужно втянуться. Это великое дело — научиться собирать виноград целый долгий день, а потом возвращаться домой не в изнеможении, а ощущая приятную усталость. Этот камин, эти большие камни — я их сам притащил; тогда я был мягкотелым, анемичным человеком, отравленным алкоголем, мужества у меня было не больше, чем у кролика, да и один процент жизненных сил, и от этих больших камней у меня чуть спина не сломалась и сердце готово было разорваться. Но я выдержал и стал пользоваться своим телом так, как нам природой предназначено, а не гнуть его за конторкой и накачивать виски… и вот я здесь, и стал лучше. А камин-то хорош, а? Недурная штучка?
А теперь расскажите мне о Клондайке, и как вы перевернули весь Сан-Франциско вверх дном этим вашим последним натиском. Знаете ли, вы — славный вояка, и вы подзадорили мое воображение, хотя рассудок говорит мне, что вы — такой же безумец, как и все остальные. Стремление к власти! Это страшное несчастье. Почему вы не остались в вашем Клондайке? Или почему вы не бросите своих дел и не заживете нормальной жизнью, как я, например? Видите, я тоже умею задавать вопросы.
Было десять часов, когда Пламенный распрощался с Фергюсоном. Проезжая при свете звезд, он было подумал купить ранчо по другую сторону долины. Жить там он не собирался. Игра влекла его в Сан-Франциско. Но ранчо ему нравилось, и он решил, по возвращении в контору, начать переговоры с Хиллардом. Кроме того, на участке находились залежи глины, а это дало бы ему в руки козырь, если бы Хольдсуорти вздумал сыграть с ним какую-нибудь штуку.
Глава X
Время шло, а Пламенный продолжал вести игру. Но игра вступила в новую фазу. Стремление к власти ради выигрыша уступало место борьбе за власть ради отмщения. В Сан-Франциско было немало людей, отмеченных им в списке черными пометками, и он то и дело стирал эти пометки своими молниеносными ударами. Он не просил пощады и сам не щадил. Люди боялись и ненавидели его, никто его не любил, — никто, кроме Ларри Хегэна, его адвоката, который готов был положить за него жизнь. Но Хегэн был единственным человеком, с кем Пламенный действительно был близок, хотя и поддерживал товарищеские отношения с грубой, беспринципной свитой политических заправил, восседавших в клубе Риверсайд.
С другой стороны, и отношение Сан-Франциско к Пламенному несколько изменилось. Хотя он со своими разбойничьими приемами и был определенной угрозой для финансовых игроков старой школы, но угроза эта была настолько серьезна, что они рады были оставить его в Покое. Он уже научил их прекрасному правилу не тревожить спящего пса. Многие из тех, кому грозила опасность от его огромной медвежьей лапы, тянувшейся к кадке с медом, пытались даже умиротворить его, влезть к нему в дружбу. Альта-Пасифик обратился к нему с конфиденциальным предложением вернуться в клуб, но он быстро отклонил его. Он охотился за многими членами этого клуба, всякий раз, когда представлялся случай, хватал их и разрывал. Даже пресса, за исключением одной или двух шантажирующих газет, перестала его оскорблять и сделалась почтительной. Короче, на него смотрели как на медведя из полярной глуши, а благоразумие требует уступать дорогу медведю. Когда он напал на пароходные компании, вся стая подняла лай и досаждала ему, пока он круто не повернулся и не отхлестал их в такой жестокой схватке, какой Сан-Франциско никогда еще не видывал. Нелегко забывались забастовка моряков каботажного плавания и передача муниципального управления рабочим лидерам и заправилам. Уничтожение Пламенным Клинкнера и компании «Калифорния и Альтамонт-Трест» служило предостережением. Но тогда на него не обратили внимания, считая это отдельным случаем; они верили в свою силу и численность… пока не получили хорошего урока.
Пламенный по-прежнему пускался в рискованные спекуляции. Так, например, ввиду неминуемого взрыва русско-японской войны, он, перед носом испытанных и могущественных судовых игроков, протянул руку и захватил монополию на все грузовые пароходы, годные для плавания. Не было, пожалуй, ни одного на Семи Морях, не зафрахтованного им. Как всегда, он занял позицию: «Вам придется прийти и повидаться со мной». Грузоотправителям ничего не оставалось делать, как этому подчиниться, дорого платя за удовольствие с ним встретиться. Но теперь все его рискованные авантюры и битвы преследовали одну цель. Настанет день, говорил он Хегэну, когда, владея достаточными средствами, он вернется в Нью-Йорк и сведет счеты с господами Доусеттом, Леттоном и Гугенхаммером. Он им покажет, как стирают в порошок, какую ошибку они сделали, вздумав его одурачить. Но он никогда не терял рассудка и знал, что еще не достаточно силен для решительной схватки с этими тремя главными врагами. И черные отметки против их имен оставались нестертыми.
Диди Мэзон все еще служила в конторе. Он не вступал с ней больше в разговоры, не спорил о книгах и о грамматике. Живой интерес к ней исчез; она стала для него приятным воспоминанием о том, чего никогда не было, — радостью, которой он, по природе своей, никогда не мог испытать. Однако, хотя интерес его угас, а энергия ушла на бесконечные битвы, он замечал и отблеск света в ее волосах, замечал каждое быстрое и решительное ее движение, каждую линию фигуры, подчеркнутой костюмом. Несколько раз он повышал ей жалованье, и теперь она получала девяносто долларов в месяц. Дальше он уже не смел идти, но ему удалось облегчить ей работу. Когда она вернулась после каникул, он оставил ее заместительницу в качестве помощницы. Кроме того, он перевел контору в другое помещение, и теперь обе девушки имели отдельную комнату.
