Исай Калашников - Повести
Дело, которое, как недавно надеялся, станет чем-то вроде поворотной вехи в его службе, грозило обернуться сплошными неприятностями. Сысоева вынужден был отпустить. Дополнительная проверка его личности пока ничего не дала. А тут — Зыков с обыском… Надо же придумать такое!
Почти через каждые полчаса Алексей Антонович звонил в прокуратуру, спрашивал, не вернулся ли прокурор. Того все не было. А после обеда сказали, что он приедет, по всей вероятности, поздно вечером или завтра.
Что делать? Вопрос не из легких. Конечно, с формальной точки зрения у него не должна болеть голова о Зыкове. Пусть вместо того, чтобы искать убийцу, разыскивает какие-то шкурки. За эту глупость Зыкову, понятно, влетит. Но одному ли Зыкову? А ты где был? Куда смотрел? О чем думал?
…Зыков пришел к нему в кабинет без всегдашней своей улыбки, кивком головы поздоровался и, словно продолжая утренний телефонный разговор, сказал:
— Мех незаконно добытого соболя сбывает продавщица Клава. Это установлено.
— Допускаю. Такое возможно. Но при чем здесь Миньков? Зачем его-то впутываете, Зыков? Человек и без того травмирован.
— Насколько он травмирован, еще посмотреть надо.
— Ну знаете! — возмутился Алексей Антонович. — Это уже черт знает что!
— Алексей Антонович, давайте порассуждаем без особых эмоций, — попросил Зыков.
— Давайте! — сказал Алексей Антонович все так же резко. — А что, если эта самая Клава брала мех у того же Григорьева? Что вы будете делать, Зыков, если все окажется так? Это во-первых. Во-вторых, незаконная добыча и сбыт меха и убийство — где связь одного с другим?
— Это, конечно, явления разного порядка. Однако связь есть. — Зыков помолчал и вдруг заговорил о другом: — По ходу дела у меня не раз возникала простая, как палка, мысль. Убийца должен был твердо знать, что Миньков в больнице, что скоро будет возвращаться, что пойдет по пустырю. Однако ни Павзин, ни Миньков по дороге в больницу никого не встретили. Вы скажете, что Павзина и Минькова могли увидеть из окна, когда они еще шли по улице. Верно, могли. Но попробуйте определить, куда они пошли, когда возвратятся, по какой дороге. Так что все, о чем я говорил, твердо могли знать двое: сам Миньков и Тимофей Павзин.
— Шаткое возводите строение, Зыков. Толкни — повалилось. Не приходила вам в голову тоже простая, как палка, мысль: неизвестный с оружием случайно оказался на пустыре, заметил идущих, скажем, навстречу Миньковых. Кругом ни души. Редкая возможность свести старые счеты. Что, если было так, Зыков?
— Так не было. И вот почему. Темная ночь, льет дождь, пустырь, как вы помните, не освещен. Чтобы узнать, кто идет, надо приблизиться вплотную. Если ваш неизвестный увидел Миньковых, то и они его тоже должны были увидеть. Тут другие концы никак не сходились. Если стрелял Павзин, то почему? Убивать Минькова ему не резон. Никаких раздоров, разногласий у них не было. Более того, Тимофей считал Минькова своим другом, уважал его.
— Павзин? Уважал?
— Да, уважал. Не забывайте, что он пил и, можно сказать, бросил. Я не знаю людей, бросивших питье из страха перед кем-то, из уважения — многих. Стрелять в Минькова у него причин не было. В Веру Михайловну — тем более.
— И как же вы связали концы?
— Допрашивая здесь Сысоева, я обратил внимание на одну пустяковую деталь. Вы помните, он сказал, что Вера Михайловна о разрыве с ним уведомила телеграммой. Почему телеграммой? В таких случаях обычно или пишут письма, пытаясь как-то все объяснить, или вообще отмалчиваются. И потом вся эта история, с разрывом… Словом, стал я приглядываться к Минькову, Разглядеть его нутро поначалу было трудновато. Он — лицо пострадавшее. Сейчас твердо знаю, за маской страдальца прячется человек безжалостный, хитрый, изворотливый, за личиной бескорыстного защитника природы — хищник, рвач.
Взгляд Зыкова был спокоен, но в глазах — не безмятежная голубизна, они налились холодной синевой.
— Хлестко сказано, Зыков, хлестко! — Алексей Антонович осуждающе покачал головой. — А где основания?
Зыков вздохнул, точно о чем-то сожалея.
— А основания такие… Показания Семена Григорьева о «излишках» шкурок, о добыче соболей в заказнике — раз. — Зыков стал загибать пальцы. — Попытки подчинить себе некоторых охотников — два…
— Да они наврут — недорого возьмут!
— Собольи шапки в городе — три, — продолжал перечислять Зыков. — Содружество троицы — Миньков, Павзин, Клава — четыре. И пятое — дневник Веры Михайловны в сопоставлении с показаниями Сысоева…
Все пальцы правой руки Зыкова прижались друг к другу. Алексей Антонович смотрел на увесистый, как кувалда, кулак, будто надеялся увидеть что-то крепко стиснутое пальцами. Вывод Зыкова ясен: убийца — Павзин, организатор убийства — Миньков. Все сказанное Зыковым было слишком серьезно, чтобы принять как нечто малозначащее, но в то же время нельзя, невозможно было согласиться с выводом Зыкова — дикость какая-то невероятная, нереальная, как домовой, живущий под электропечью. Еще Павзин — куда ни шло. В его мрачной душе могла родиться и укорениться любая бредовая идея. Но Миньков… Совсем он не такой, каким изобразил его Зыков. Не одну ночь провели вместе у охотничьего костра. Миньков всегда был трезв, разумен, весел… Ни скрытности, ни своекорыстия в нем не замечалось. Тут что-то не так. Какая-то ошибка…
— Ну, а улики? Какие есть улики, Зыков?
— Улик нет. Для того и обыск. Он, кстати, может и ничего не дать. Но Павзин, уверен, не выдержит, раскроется.
— Я вот тоже был уверен…
Сысоева он не назвал. Но обоим было понятно, о ком речь. Алексей Антонович подумал с горечью, что с Сысоевым, кажется, он здорово промахнулся. Не дай бог промахнуться снова.
— Вы меня не убедили, Зыков. Я могу с натяжкой принять версию — стрелял Павзин. А вот все остальное… У меня есть предложение. Нам с вами надо еще раз поговорить в поселке с людьми, безусловно заслуживающими доверия. Тут рубить с плеча не годится. Тут все сто раз взвесить надо.
— Посмотрим, — сказал неопределенно Зыков. — Так поехали?
— Сейчас? — Алексей Антонович посмотрел на часы. — Ну какой смысл ехать на ночь глядя? Поедем рано утром.
Он все-таки надеялся перед отъездом увидеться с прокурором. После разговора с ним чувствовал бы себя спокойнее.
XXXV
Все решив и обдумав, Миньков немного успокоился. Страх и мрачные мысли уже не тяготили, оставалось лишь неспадающее возбуждение, оно не позволяло ни присесть, ни прилечь, надо было двигаться, говорить. И он за целый день не провел дома даже часа. Дважды ходил в магазин, толкался в очереди среди баб, несколько раз навестил соседей, просил то мыла, то соли, то спичек, отнес в гостиницу альбом с фотографиями, но ни, Сони, ни Баторова не застал. Отдал альбом Агафье Платоновне, сказал, что позднее зайдет еще раз.
