Под кожей – только я - Ульяна Бисерова
Бердикул покрутил колесико, прибавляя звук заунывного, под стать проплывающим пейзажам, радио, и начал тихо подпевать гундосым голосом, мерно покачиваясь в такт, как, должно быть, раскачивался между верблюжьих горбов его предок во главе каравана, бредущего по Великому шелковому пути.
— Пустыня — честная, не притворяется. Хочет убить человека — и не скрывает.
Бердикул пустился в пространные рассуждения, рассказывая, как с каждым годом блуждающие песчаные дюны захватывают все новые земли, как постепенно мелеют реки и солнце раскаляется. Из многих городов люди давно ушли: там теперь только пески и змеи. Пустынные ветра и яростные песчаные бури, ночной холод и дневной жар постепенно разъедают бетон и камни. Пустыня все побеждает, все пожирает, погребает под сыпучими грудами.
— А почему люди ушли?
— Мор был. Лихорадка. Жар — как будто сгораешь в невидимом пламени. А потом легкие превращались в труху, даже на маленький вдох не хватало. Как будто песком грудь и горло забило. Старики говорили, что чужаки принесли болезнь. Чужих тут никогда не привечали, а после и вовсе стали сторониться. Теперь во всех селениях выдерживают харан — десять дней от всякого приезжего держатся за три шага на солнечном свету и за пять — под крышей. Болезнь ушла, а обычай остался.
— Но вы же не побоялись взять меня в попутчики.
Бердикул хрипло рассмеялся, точно Тео на редкость удачно пошутил.
— Я уж так зажился, что и саму Смерть бы согласился подбросить, лишь бы во время пути байки ее послушать.
Тео усмехнулся и отвернулся к окну. Пустыня, непостижимая, раскаленная, порождающая миражи. Небо, натянутое над бескрайними раскаленными песками, побледнело, окаменело. Сквозь стекло слышался едва различимый посвист ветра, сдувавшего с горбатых барханов песчаную поземку.
Потом среди песков стали появляться проплешины, заросшие жесткой сухой травой и корявыми карликовыми кустами. Вдали сверкнула слепящая, точно затянутая тонким льдом, поверхность озера. Торчащие у берега коряги были похожи на сведенные последней судорогой руки мертвецов.
— Гиблое озеро. Не то что пить, ног не омыть — соль кожу до язв разъедает, — пояснил Бердикул. — Значит, скоро и соляная деревня покажется.
И действительно: Тео заметил изнуренных людей с тачками, нагруженными грязно-белыми пластами, которые медленно брели вдоль обочины разбитой дороги. А потом показались и дома. Они стояли по обе стороны единственной улицы, а в промежутках открывалась уходящая к горизонту бурая пустошь. Постройки были такими низкими, что можно было, подняв руку, отломить кусок крыши из перепревшей травы, скрепленной высохшей глиной.
Проломы в стенах были завешены старыми тряпками, заложены обломками глиняных кирпичей. Там ютились люди, которые с опаской посматривали в сторону коптящего и грохочущего тарантаса. В пыли полуголые дети играли с огромными лохматыми собаками.
Редкие встречные, в основном старики, выглядели так, словно плоское выцветшее небо придавливало их к земле. Их покрытые морщинами, задубевшие на солнце лица были слишком изношенными, годящимися лишь для выражения усталости от бессмысленного изнурительного труда. Бердикул притормозил и опустил окно, впустив желтое облако песчаной пыли.
— Эй, брат, — обратился он к одной из безмолвных истощенных теней, — помню, прежде здесь был гостевой дом с дешевым ночлегом и радушным хозяином?
Тот, к кому он обращался, остановился и смерил его долгим взглядом.
— Адем йок, — наконец, глухо произнес он. — Никого нет.
— Может, ты, уважаемый, проявишь гостеприимство, как завещали предки, и приютишь нас с мальчонкой на ночь?
После паузы, растянувшейся на целую вечность, тот ответил: «Хорошо, если фаньчжю не против». Тео слышал, как медленно и тяжело ворочались его мысли, точно базальтовые валуны. Он улавливал безмерную усталость старика и стиснутое в кулак жилистое терпение, которое побуждало его толкать тачку с выпаренной из вод озера грязной солью. Тео вызвался было помочь, но старик отшатнулся от него, как испуганная громким выстрелом лошадь.
— Я же говорил: в этих краях держатся на три шага от приезжих, — сокрушенно покачал головой Бердикул. — Ладно, залезай в кабину, поползем следом тихим ходом.
Они затормозили у одного из кривобоких домов на окраине. Сквозь занавеску в дверном проеме выглянула сгорбленная старуха, но, увидев чужаков, тут же спряталась, как улитка в раковину.
Старик свалил влажную соль в большой чан на заднем дворе, а потом тоже зашел в дом. Оттуда донесся приглушенный сердитый спор. Наконец, он вышел и указал гостям на амбар, где к столбику была привязана костлявая коза, а в углу хранились сухие кизяки и разная хозяйственная утварь. Старик достал несколько ветхих топчанов и бросил их прямо на земляной пол, посыпанный прелой соломой.
— В дом нельзя… Но здесь даже лучше. Воздух свежий, звезды видно. И над ухом никто не свербит. Я тут, бывает, и сам ночую. Когда невмоготу душно становится.
Бердикул понимающе улыбнулся. Старик ушел в дом, но вскоре вернулся с блюдом пресных лепешек, заварочным чайником и глиняными пиалами. Сложив пару кизяков, он разжег крошечный костер, который стелился теплым терпким дымом. Тео прилег на тюфяк, который пах прелой соломой, овчиной и кислым табаком, чувствуя, как его неудержимо клонит в сон. В небе уже проклюнулись первые звезды, повеяло прохладой. Старики, разлив по пиалам чай и посасывая трубки, пускающие сизый дым, тихо переговаривались. Тео, балансировавший на тонкой грани яви и сна, ощущал пустую просветленную ясность — кажется, вот-вот, и он постигнет тайный смысл всего сущего.
— Сын был и три дочери. Дочери вышли замуж, разлетелись. Сын уехал в город. Стал уважаемым человеком, открыл мастерскую, невесту присматривал, — голос старика, глухой, словно простуженный, просачивался в сознание, как дым костра. Отдельные слова вспыхивали, как угли, множась шепчущим эхом. — Потом пропал, совсем молчит. Я сказал старухе: «Поеду в город». Приехал — город большой, всюду люди. Кое-как нашел мастерскую. Только она была заколочена. Стал соседей расспрашивать: кто молчит, кто глаза отводит, а кто говорит: «Йок». «Пойми, этот человек йок, у него теперь другой дом». Я случайно встретил на улице его старого друга, который тоже вырос здесь, на соседней улице. Он сначала сделал вид, что не узнал меня, и собирался пройти мимо, но я схватил его за руку. Рассказал, что его матери в последнее время неможется, и пора бы уж навестить ее. Его взгляд все время блуждал, точно он высматривал кого-то в толпе. Потом я спросил про своего сына — не знает ли он, где тот сейчас. Он говорит: «Нет, я с ним не знаком…» А потом добавил: «Я и с вами не знаком, Тимур-акя. Простите, спешу по делам». И я отпустил его руку.
Старик с усилием вытягивал
