Георгий Вирен - Искатель. 1988. Выпуск №5
— Не будем спорить. Всё п о й м ё ш ь после.
Дорога запетляла вверх. Тёмные пятна исчезли — всюду снег.
Белый снег. Голубое небо. Бело–голубой мир. Жить да жить…
А рядом в деревянном ящике лежит Толя — совесть редакции.
— Скажи, Пониматель, ты веришь, что это исходит от… нелюдей? Ты же всё п о н я л, ты же не можешь не знать…
— Я верю, что это нужно людям, — отвечает он. — До тех пор по крайней мере, пока выбежавший на дорогу заяц будет значить для них больше простых человечьих слов.
Мы смотрим в глаза друг другу.
Машина редактора съезжает на обочину, из неё выскакивает, размахивая венком, Сын героя. Сделав виток по серпантину дороги, мы видим сверху, как он безуспешно пытается остановить попутку. Редактор из машины не вылез.
Попутки здесь а такую погоду редки. Гололёд.
— Как жить мне дальше, Пониматель?
Он улыбается и молчит. Улыбается и молчит.
Въезжаем в М. Едем мимо стелы, на которой увековечены четверо Ножкиных. У её подножия шелестит Вечный огонь.
Мы с Понимателем смотрим в глаза друг другу.
* * *Просторное сельское кладбище, где у каждой фамилии свой ряд.
Снег. Только к разверстой могиле протоптана дорожка.
В голубое — ни облачка — небо упираются корабельные сосны.
— Папочка, не умирай! Не умирай, папочка, я буду хорошо вести себя! Папочка!…
— Уведите ребёнка! — надрывно кричит кто–то.
И мы засыпаем могилу.
Прощай, Толя! Я не стесняюсь слёз.
* * *Обратно возвращаемся в «рафике». Пониматель сидит впереди, рядом с шофёром. Вдруг кричит:
— Стой! Стой!
Выпрыгивает наружу и бежит, скользя по обочине. Останавливается, поднимает что–то. Я догадываюсь: венок.
Шурик говорит, ни к кому не обращаясь:
— У меня деньги на книжке, от отца алименты. Мать гордая была, ни копейки не истратила. Что, если я их Гале? Будет девчонке приданое, разве плохо?
— Не возьмёт, — откликается Амиран. — Но если завтра ты, успокоившись, не перерешишь, попробуй уговорить.
— И уговорю. А своим детям успею ещё заработать.
— Ты детей заимей сначала, — говорит Валерия.
— Дурное дело — не хитрое. Ира, перестань плакать. Толя бы не одобрил. Давай поженимся и детей разведём. Жизнь–то не окончилась.
Шурику, большому ребёнку разношёрстной редакционной семьи, всё сходит с рук. Шурик — он и есть Шурик.
А Пониматель срывает с венка ленту, аккуратно скатывает её и кладёт в карман, а венок швыряет что есть силы. И катится венок, бренча, — я не слышу, но мне так кажется; почему–то я вдруг думаю, что он жестяной, — и катится венок, бренча, по каменистому склону.
На въезде в город догоняем машину редактора. Её тащит на тросе мусоровоз. Редактор и Сын героя о чём–то мирно беседуют.
— Странно, что шеф не пересел в головную машину. Начальство всё–таки… — комментирует Шурик.
* * *— И такая мразь топчет землю!… — думаю я о Сыне героя.
Пониматель поворачивается ко мне.
— Побереги эмоции, — говорит он, не раскрывая рта. — Сына героя можно пожалеть: он умрёт в колонии, забытый всеми. Статья, которую ты напишешь, сыграет в этом не последнюю роль. После неё всё и закрутится. Его арестуют за хищение соцсобственности.
— И что, он много украл?
— Он — немного. Но его хозяева выкачали из своего треста столько, что каждой музе можно построить по дворцу.
— Зачем Сын героя приходил к Гале?
— Нервы не выдержали, да и напакостить очень хотелось. Живя в одной квартире с Ножкиными, он видел однажды, как Ира утром уходила от Толи. Галя ездила к матери.
— Вот как…
— Толя считал себя виноватым перед Ирой, но виноват он был только перед самим собой. Он любил Иру до последнего дня.
— А она?
— Не знаю. Она и сама не знала.
— Толя никогда бы не бросил больную жену. И дочь, не забывай про дочь! Дочь была для него главным в жизни!
— В том–то и дело! Ира вышла замуж, уехала, и Толя поверил, что, женившись, сумеет забыть её. А вышло наоборот: Ира скоро вернулась, и он оказался в цугцванге, любой выход заканчивался для него тупиком. Он был силён честностью и оттого — беззащитен. Сын героя знал это лучше всех.
— Сын героя — мерзавец! Его конец справедлив!
— Это страшный конец. На его могиле не будет даже фамилии, только инвентарный номер. Он считал, что живёт ради сына. Сын не приедет его хоронить.
— За что боролся, на то и напоролся. Яблочко от яблони…
— Ты ошибаешься. Его сын разыщет очевидцев гибели деда и напишет книгу о нём. Это будет честная книга. Так что ты с чистой совестью можешь похерить свой очерк. Он у тебя не получился. Не беспокойся: ничто не будет забыто, всем воздастся по заслугам.
— Ладно, похерю. И от редактора отобьюсь, он давно его жаждет прочесть.
— Отбиваться не придётся. После вчерашнего разговора с тобой редактор написал заявление об уходе на пенсию. Не будь к нему так суров. Он несчастный, давно потерявший себя человек. Его один раз напугали в тридцать седьмом, когда забрали отца, и ему хватило. Он прожил мучительно–бесполезную жизнь. Толя простил бы его…
— Кто–то не должен прощать, чтобы такие, как Толя, оставались жить. За всё надо платить.
— И всё–таки Толя простил бы…
— Вряд ли. Но, возможно, п о н я л бы.
— Мне нравится, как ты думаешь, но п о н и м а т ь ты будешь иначе, чем я. Ты жёстче.
— Нет. Но время моё — другое.
— Я могу езде как–нибудь помочь тебе?
— Я сам. Необходимо многое п о н я т ь самому.
— Тогда помоги мне ты. Побудь сегодняшний вечер со мной. Всё–таки страшно…
* * *Все едут поминать Толю, а мы прощаемся. Толя п о н я л бы…
Выходим из машины возле редакции. Падает крупный снег. Темнеет.
— Уже скоро, — говорит Пониматель. — Тебе покажется, что я умираю, но это неправда. Это всё равно, что сбросить старую оболочку… У тебя есть двушка?
— Что?!
— Двушка. Двухкопеечная монета.
— Позвонить можно из редакции.
— Мне нужно отсюда. Ты иди, я поднимусь следом.
Вхожу в лифт, а он идёт к телефону–автомату в вестибюле. Двери лифта закрываются. Кажется, что сейчас, когда они откроются, я проснусь.
Но нет. Редакционный коридор. Пустой и полутёмный.
Жизнь начинается заново? Я — пониматель?
Захожу к себе. Включаю настольную лампу.
Жизнь начинается заново. Я ещё не пониматель, но я должен им стать. Это — долг. Перед Толей, чью жизнесмерть мне предстоит продолжать. Перед Героем, поднявшимся на пулемёт. Перед женой — мне ещё предстоит п о н я т ь свою вину перед ней. Перед Шуриком — как я хочу, чтобы он не передумал назавтра. Перед Понимателем. Перед Амираном, Ирой, Валерией, Галей, Олегом, перед Толиной дочкой, перед людьми, для которых пока ещё увы! — заяц, выбежавший на дорогу, значит больше простых человечьих слов.
